Поцелуй Мистраля - Гамильтон Лорел Кей. Страница 2

Кабан почти меня настиг. Пар клубами валил у него изо рта, копыта раскидывали снег, забрасывали снежную белизну черными комьями выбитой земли. Растянутый на целую вечность миг, когда смотришь на неумолимо приближающуюся смерть. Белый кабан, белый снег, белые клыки – все мерцает и переливается в лунном свете, и только черная жирная земля уродливыми шрамами пятнает белизну. Кабан опять издал ужасающий полувизг-полувопль.

На нем был такой мягкий зимний мех… Он останется таким же мягким, когда кабан растерзает меня на клочки и втопчет в снег.

Я шарила руками вокруг в поисках какой-нибудь ветки, корня, хоть чего-нибудь, чтобы ухватиться и встать. Что-то подвернулось под руку, я схватилась – и в кожу тут же вонзились шипы. Это были колючие лозы, густо повисшие между деревьями, и я поднялась, держась за них исколотыми руками, потому что больше держаться было не за что. Кабан настигал меня, его кислая вонь уже висела в воздухе, а я не хотела умирать, валяясь в снегу.

Из ладоней текла кровь, пачкая белое платье; мелкие алые капли сверкали на снегу. Лозы поползли у меня под руками, словно не растения это были, а что-то более живое. Дыхание кабана жаром окатило спину – и тут шипастые лозы разошлись, как створки двери. Мир закружился, а когда я взглянула опять – посмотреть, где я нахожусь, – я стояла с другой стороны завесы. Кабан с шумом таранил преграду, пытаясь пробиться ко мне. Какой-то миг я думала, что ему это удастся, но он застрял в шипах. Он уже не пробивался вперед, он пытался клыками и рылом оборвать лозы, срывал их и затаптывал в снег, но его белая шуба покрывалась кровавыми царапинами. Прорваться он прорвался бы, но шипы пустили ему кровь.

Видения и сны никогда не наделяли меня магией, которой я не обладала бы в реальной жизни. Но теперь у меня в реальной жизни магия была. Рука крови. Я вытянула окровавленную руку к кабану и подумала: «Теки». Все его мелкие царапины наполнились кровью, но зверь сражался с шипами с прежней яростью, выдирая лозы с корнями. «Больше!» – подумала я. Я сжала руку в кулак и резко разжала – и царапины разошлись, сотнями кровавых ртов прорезали белую шкуру. Кровь полилась по бокам, и тварь завизжала уже не от ярости, не с вызовом, а от боли.

Лозы как живые потянулись к кабану, оплели и подсекли коленки и свалили его на мерзлую землю. Зверь был уже не белым, а красным. Красным от крови.

В руке у меня появился нож – блестящее белое лезвие, сияющее как звезда. Теперь я знала, что делать. Я пошла по окровавленному снегу. Кабан только зыркнул в мою сторону, но я была уверена, что, если бы он мог, он бы и сейчас меня убил.

Я всадила нож ему в горло, а когда вытащила – кровь фонтаном хлынула на снег, на мое платье, на меня. Горячая кровь. Алый фонтан тепла и жизни.

Снег под лужей крови протаял до жирной черной земли – и с этой земли поднялся маленький поросенок, уже не белый, а полосатый: светло-коричневый с золотыми полосками. Больше на олененка похож, чем на поросенка. Он жалобно повизгивал, но я знала, что зовет он напрасно.

Я взяла его на руки, и он прильнул ко мне, как щенок. Он был такой живой, такой теплый. Я укутала нас обоих невесть откуда взявшимся теплым плащом. Платье у меня стало черным – не от крови черным, просто из черной материи. Поросенок уткнулся пятачком в теплую ткань. На ногах у меня оказались отороченные мехом сапожки, теплые и удобные. В руке я все еще держала нож, но лезвие было чистое, кровь словно выгорела. Пахло розами. Я повернулась: белый кабан исчез, а лозы покрылись цветами и листьями. Цветы были белые и розовые, от едва заметного розового отлива до оттенка темного румянца, а несколько роз багряные, чуть ли не пурпурные.

Нежный сладкий аромат диких роз насытил воздух. Голые деревья по краям поля уже не казались мертвыми – почки на них набухли и выбросили листву прямо у меня на глазах. От тепла кабаньего тела и потоков горячей крови снег стал таять.

Поросенок потяжелел. Взглянув на него, я увидела, что он вырос минимум вдвое. Я поставила его на тающий снег: поросенок рос с той же скоростью, что и прежний кабан. Как и раньше, за переменой невозможно было уследить, но он рос – так же незаметно, как распускается цветок.

Я шагнула на снег, и быстро увеличивающийся в размерах поросенок последовал за мной, как послушный пес. На нашем пути таял снег и оживала земля. Поросенок потерял детские полоски, почернел, дорос мне до пояса и продолжал расти. Я потрогала щетину у него на спине – совсем не мягкая, обычная щетина. Кабан прижимался ко мне, я гладила его по боку. Мы шли по полю, и мир вокруг нас одевался зеленью.

Мы дошли до вершины небольшого холма, где лучи восходящего солнца освещали холодный серый валун. В небесах на востоке алой раной вспыхнул рассвет. Солнце всходит в крови и умирает тоже в крови.

У кабана появились клыки, маленькие загнутые вверх зубы, – но мне не было страшно. Зверь обнюхал мне руку: пятачок у него был мягче и тоньше, чем у настоящих поросят, больше похож на палец. Кабан хрюкнул: звук получился забавный и приятный, я улыбнулась. А потом он повернулся и побежал вниз по склону, флагом задрав хвост. Под его копытами земля мгновенно покрывалась зеленью.

У меня за спиной появилась закутанная в плащ фигура, только теперь это была не зимняя Богиня-старуха. Это был мужчина выше меня ростом и шире в плечах, в плаще с капюшоном такого же черного цвета, как казавшийся уже маленьким на таком расстоянии кабан.

Мужчина обеими руками протянул мне рог, сделанный из загнутого клыка громадного кабана. Белый, только что вырезанный, с еще запекшейся кровью. Но пока я шла, рог стал чистым и отполированным как будто долголетней службой, касаниями множества рук. И белый цвет он потерял, стал янтарным – того роскошного оттенка, что приходит с возрастом. Я не успела еще коснуться рук незнакомца, как рог оказался кубком, оправленным в золото.

Я накрыла руки мужчины своими ладонями. Кожа у него была черная, не светлей плаща, но я знала, что передо мной не Дойл стоит, не мой Мрак, а Бог. Я заглянула под капюшон и на миг увидела кабанью голову – только мне тут же улыбнулись человеческие губы. Его лицо, как и лицо Богини, скрывала тень – потому что лик божества не открывается никому.

Он вложил кубок мне в ладони, прижал мои руки к гладкой кости кубка. Чеканное золото оправы казалось под пальцами едва ли не мягким. Я подумала: куда девался белый нож?

– На свое место, – ответил глубокий голос, который не принадлежал ни одному мужчине и принадлежал всем мужчинам сразу.

Нож появился внутри кубка, острием вниз – и клинок снова сиял, словно в кубок из золота и рога упала звезда.

– Пей и веселись! – Он рассмеялся собственному каламбуру. [1]

Он поднес сияющий кубок к моим губам и исчез в теплых отзвуках собственного смеха.

Я отпила из кубка. Он оказался полон сладчайшего хмельного меда – я такого никогда не пробовала, – густого, золотистого, согретого летним солнцем… Словно само лето текло у меня по языку, ласкало гортань. От одного глотка я опьянела, как никогда в жизни.

Сила опьяняет больше любого вина.

Глава 2

Я проснулась в чужой кровати. Со всех сторон на меня смотрели лица. Лица цвета чернейшей ночи, белейшего снега, молоденьких листочков, золотистого летнего солнца, цвета опавшей листвы, назначенной превратиться в роскошный чернозем, – не хватало только светлой кожи, блистающей всеми цветами хрустальной призмы, словно ее усыпали мириадами алмазов. Все так напоминало начало моего сна, что я удивленно моргнула и хотела спросить – а где пончики?

– Приснилось что-то, принцесса Мередит? – Бас Дойла прозвучал густо, будто издалека.

Я села в кровати; черный шелк простыней холодил нагую кожу. К голому боку прижимался мех – настоящий мех, мягкий, почти живой на ощупь. Меховое одеяло зашевелилось, и на меня заморгали сонные глаза Китто. Огромные синие глаза без белков, глаза почти на пол-лица. Цвет глаз – как у благих сидхе, а остальное – от гоблинов. Китто – наследие последней крупной войны между гоблинами и сидхе. При идеальном сложении и белой коже рост у него всего четыре фута – изящный мужчина, единственный из моих кавалеров ниже меня ростом. Укутанный в мех, он казался ребенком; личико херувимское, как на открытке к Валентинову дню. А на свет он появился на тысячу лет раньше, чем христианство получило свое название.