Влюбленный герцог - Фоули Гэлен. Страница 6

Он сойдет с ума, если не узнает правду, но нельзя же просто пойти и излить свою ярость, бросаться дикими обвинениями, не имея доказательств, — обвинениями, которые затрагивают жену другого человека. Такое необдуманное поведение с его стороны породит в обществе водоворот сплетен, а скандалы, видит Бог, — это единственное, чего он терпеть не может.

Он обязан постоянно помнить об имени, которое носит, о своей репутации и о репутации братьев и младшей сестры. Через год или около того Джасинда начнет выезжать, и он не хотел, чтобы ее коснулось даже пятнышко скандала.

Нельзя также ставить под удар свои политические Цели. Сейчас Хоук входил в советы целой дюжины парламентских комиссий; его репутация честного человека переросла во власть и влияние, позволяющие проталкивать законопроекты через обе палаты. Кроме того, если он преждевременно выступит со своими обвинениями, Долф проскользнет у него сквозь пальцы и в результате он останется в дураках.

Скрестив руки на груди, он задумчиво смотрел на ковер. Рассудок утверждал, что один шанс из ста за то, что смерть Люси последовала в результате несчастного случая, как об этом говорили в полиции. Будучи человеком справедливым, он рассматривал любую проблему беспристрастно и объективно.

Придется идти обходным путем. Сначала следует изучить Дол фа, быть может, для виду даже подружиться с ним, пока не отыщется способ загнать его в угол. Слабости есть у всех. Он узнает слабые струны Долфа и будет играть на них до тех пор, пока тот не признается в убийстве. Так или иначе, он добьется от него правды.

Терпение!

Определив план дальнейших действий, Хоук послал лакея, дежурившего в коридоре, за своим камердинером.

Решено: на рассвете он едет в Брайтон.

Слабый свет сальной свечи мерцал в комнате Бел, когда она кончила чинить сорочки — она выполняла поденную работу.

Наконец она встала, распрямила ноющую спину и взяла свой плащ из серой шерсти. Она обещала прачке, что вернет сорочки сегодня, чтобы их можно было накрахмалить, выгладить и утром отдать владельцу. Перекинув починенные сорочки через руку, она заперла дверь и, накинув на голову капюшон, вышла на темную улицу.

Безлунная апрельская ночь была темной, как деготь. Температура понизилась градусов на десять, было очень холодно. Изо рта у нее вылетал парок, видимый в свете единственного фонаря на углу, но, оглядев квартал, Бел не увидела ночного сторожа. Днем эти сторожа досаждали ей, вечно прогоняя ее и посылая торговать апельсинами в другое вето, но по ночам их присутствие ее радовало.

Затянув потуже завязки плаща на шее, она торопливо двинулась вперед. Дойдя до полуразвалившейся обшарпанной лавки, торгующей джином, она перешла улицу и осторожно пошла по другой стороне, прячась в тени домов. Она старалась держаться подальше от подвыпивших мужчин, которые, как правило, ведут себя неприлично.

Наконец она добралась до прачечной и, облегченно вздохнув, вошла внутрь. Хозяйка прачечной внимательно осмотрела работу, удовлетворенно кивнула, дала ей несколько сорочек на завтра и протянула деньги. Бел спрятала монеты в маленький кожаный кошелек, висевший у нее на поясе под плащом. Глубоко вздохнув, она снова накинула на голову капюшон, пожелала хозяйке прачечной доброй ночи и с трудом заставила себя выйти в ночной холод.

До лачуги, которую она теперь называла своим домом, было всего четверть часа ходу. Жирный желтоватый туман плыл над улицей, скрадывая все звуки и искажая очертания предметов, и ей казалось, что ее шаги звучат невыносимо громко в узких кривых улочках городской трущобы. Оглянувшись, она пошла быстрее.

Мимо скользнула полосатая уличная кошка. Из маленького окошка сверху донесся громкий смех. Она скользнула взглядом по окну, завернула за угол, и в это мгновение кто-то схватил ее за плечи.

Ее испуганный крик заглушила грубая мозолистая рука.

Она начала вырываться, наугад нанося удары по схватившей ее железной руке, а незнакомец в это время тащил ее в темный переулок.

— Заткнись! — прорычал мужчина и с силой толкнул ее к стене.

Она едва устояла на ногах. Подняв широко раскрытые от ужаса глаза, она узнала тюремного надзирателя, который был настолько пьян, что еле держался на ногах.

Внезапное озарение пронзило ее сердце и лишило возможности двигаться. Поездка в экипаже…

Все было продумано заранее.

— Привет, милашка, — с трудом выговорил он, грубо притиснув ее к стене, словно она была одним из его непослушных узников.

Бел с трудом сглотнула. Ее била дрожь, и она никак не могла с ней справиться. Она попробовала уклониться, скользнув по стене в сторону, но он уперся волосатой рукой в стену и отрезал ей путь к отступлению. Другой рукой он коснулся ее волос. Улыбнулся. Она всхлипнула.

— Я же сказал, что мы договоримся, верно? Все будет хорошо, девочка. До тех пор, пока я буду получать от тебя то, что мне нужно.

— Нет! — вскрикнула она жалобно.

— Да, — хрипло сказал он, наклонился и попытался поцеловать ее своими вонючими губами.

Отвернув от него лицо, она закричала, но он заглушил ее крик, снова зажав ей рот рукой. Его свободная рука, горячая и грязная, схватила ее за горло, и он потерся о нее, царапая колючей щетиной ее ухо. Охваченная ужасом, она сжалась, глаза ее наполнились слезами.

— А теперь, девочка, будь умницей, не мешай мне, — проскрежетал он голосом, похожим на ржавое железо. — Ты ведь знала, что тебя ждет.

И он прижал ее руки к стене у нее над головой.

То, что происходило в следующие несколько минут, она помнила как в тумане.

В глазах у нее потемнело, она слышала, как громко стучит ее сердце. Она всхлипнула и заставила себя смотреть на звезды, крохотные холодные пятнышки света, похожие на булавочные головки. Металлическое позвякивание огромного кольца с ключами, которое он носил на поясе, проникало в охвативший ее дикий, черный ужас и не давало лишиться рассудка, пока надзиратель прижимал ее к холодным острым кирпичам, рвал ее платье и делал ей больно. Потом где-то глубоко внутри вспыхнула боль — такая, какой она никогда не испытывала; боль ослепила ее, как молния, острая, как будто ей в живот всадили нож. Надзирать хрюкнул и внезапно обмяк, тяжело дыша; хватка его ослабла. Бел вырвалась и побежала прочь; из горла ее рвался крик.

— Только вякни кому-нибудь — и я с твоего папаши три шкуры спущу! — негромко крикнул он ей вслед.

Ослепшая от слез, в разорванной одежде, со спутанными волосами, она бросилась на людную улицу, освещенную фонарями. Она не помнила, как ее увидел ночной сторож, принявший ее из-за дикого, полубезумного вида за перебравшую джину проститутку и препроводивший в дом для перевоспитания таковых. Она не помнила женщин, которые помогли ей там. Она помнила только, как просидела чуть ли не три дня на койке, прислонившись к голой стене и подтянув колени к подбородку, снова и снова думая лишь об одном: «Это единственное, для чего я теперь гожусь».

Жизнь, которую она знала, закончилась навсегда.

Она — строгая, всеми уважаемая мисс Гамильтон — знала лучше, чем кто-либо, что существует четкая линия, отделяющая ее прошлую жизнь благовоспитанной девицы от той, что ждала ее впереди, — жизни уличной девки, которой никогда не смыть с себя позор.

Столетия прошли с тех пор, когда она была благородной дворянкой из деревни Келмскот, наносила визиты соседям, давала уроки деревенским детям в воскресной школе и посещала время от времени танцевальные вечера. Теперь она стала существом низшего сорта, такой же никому не нужной и падшей, как и те проститутки, которые приходили в этот дом в поисках пищи и крыши над головой и лечились ртутью от своих ужасных болезней.

Деваться ей было некуда. Пойти повидать отца — об этом не могло быть и речи. Она даже не смела пожаловаться на насильника, поскольку он, будучи надзирателем главной лондонской тюрьмы, без сомнения, имел друзей на Боу-стрит. Она даже не могла помешать ему снова проделать с ней то же самое.