Отражения (Трилогия) - Иванова Вероника Евгеньевна. Страница 38

Тот факт, что каждый день, укладываясь в постель, я вынужден был долго и тщательно выбирать позу для сна, тоже не способствовал появлению счастливой улыбки на лице. Синяки сходили медленно. То есть они вели себя в полном соответствии с правилами: уже стало ясно, какие именно желваки исчезнут раньше, какие — позже остальных, но мучительно хотелось выздороветь как можно скорее. К чести доктора, он делал всё необходимое для моего выздоровления: растирания по утрам, холодная мазь для снятия отёков — по вечерам, да и работой меня не шибко нагружал. И всё же, несмотря на очевидные удобства и уступки, я чувствовал себя обиженным, хотя и не мог ясно обрисовать самому себе причины этой обиды. Я ходил по дому мрачнее грозовой тучи, но пресекал любые попытки поговорить с собой «по душам». В принципе, следовало ожидать такой упадок сил и желаний как вполне предсказуемую реакцию на напряжённые и насыщенные странными событиями дни. Я знал, что через какое-то время снова стану дурашливым мальчишкой. Но вот остальные...

Наверное, нужно было намекнуть окружающим о своих странностях. Правда, это выглядело бы форменным сумасшествием и было бы принято за очередную неудачную шутку, а я успел наплодить такое количество ошибок, связанных с несдержанностью речи, что следовало приостановиться. Хотя бы для того, чтобы оные ошибки сосчитать, взвесить, оценить и решить для себя: поступать таким же образом в дальнейшем или всё же стоит серьёзно следить за своими словами...

Я пытался себя воспитывать. Честно, пытался. Однако жаркая солнечная погода не способствовала прогулкам по Болоту Тоскливых Раздумий. На четвёртый день я почти собрался нанести визит вежливости речке, протекавшей у подножия холма, на котором располагалась усадьба Гизариуса, но все радужные надежды на приятное уединение и водные процедуры нарушил приказ отправиться в деревню, дабы забрать у тамошнего кузнеца некую вещь, которую доктор заказывал изготовить. Робкий протест, вроде: «Куда я попрусь по самому солнцепёку?» не вызвал ни капли сочувствия, и спустя четверть часа, одевшись, как пугало (что было очень легко при доступном мне гардеробе), и из вредности пять раз переспросив дорогу (что оказалось невыносимо приятно), я вышел за ворота.

По дорожке, пугливо огибающей опушку леса, по кромке поля, по мосту через ручей — я не успел устать или соскучиться, как ступил в пределы памятной деревни. На улочках в полуденный час почти не было людей — хотя какие это улочки: так, свободные от деревьев и кустов участки земли, трава на которых лишь кое-где примята колёсами и босыми ногами детворы. Приличный вид имела только главная улица деревни, на которую я после рассеянных блужданий и вышел, поскольку кузница (по уверениям доктора) должна была находиться где-то среди домов самых уважаемых селян. Несколько раз пришлось пройти мимо играющих мальчишек, которые провожали меня настороженными взглядами и парой-тройкой мелких камней, по счастливой случайности ни разу не долетевших до моей спины. Такое настроение детей ясно говорило о том, что даже если староста и испытывал ко мне чувство благодарности, то далеко не все его односельчане точно так же относились к странному типу с клеймом через всю щёку.

Я постарался не обращать внимания. Глупо обижаться на детей: они ещё не могут оценить тяжесть проступка и размер искупления. Возможно, эти белобрысые пацаны никогда не будут класть на весы ни чужую вину, ни свою. Если так, то им повезёт больше, чем мне, — чаши моих весов всё время раскачиваются, не находя покоя...

Кузница пряталась за поворотом улицы, отделённая от других строений не только внушительным расстоянием, но и полосой земли, присыпанной речным песком, дабы в случае пожара (а при работе с огнём нужно быть готовым к любым неприятностям) пламя не перекинулось на дома соседей. Высокие двери были полуоткрыты: где-то за ними, в глубокой тени ритмично пел молот, шипела сталь, оскорблённая болезненным омовением в холодной воде, и звенели голоса, столь же резкие и протяжные, как стоны железа, меняющего свою форму в умелых руках мастера. Слов было не разобрать, да и ни к чему подслушивать — секреты преображения руды в предметы, дающие либо отнимающие жизнь, никогда меня не занимали...

На невысоком заборе, отделявшем кузню от улицы, мальчуган лет семи играл с матёрым серым котом. Точнее, ребятёнок думал, что играет, а кот — всего лишь позволял настойчивым пальчикам теребить кончик своего хвоста да легонько шлёпал лапой по лохматой травинке, которую малец упорно пытался засунуть животному в рот. Я перегнулся через верхнюю жердь и как можно доброжелательнее обратился к мальчику:

— Это ваш дом, юноша?

Польщённый «взрослым» обращением, малец забыл о коте и важно кивнул.

— Стало быть, кузнец приходится вам родителем?

Ещё один кивок.

— Будьте любезны, юноша, попросите его на минутку оставить дела и переговорить со мной. Это возможно?

Мальчуган задумался, переваривая мою церемонную речь, и, когда я уже лихорадочно начал обдумывать более простую и понятную фразу, развернулся, бросив при этом нерешительный взгляд в сторону кота, на широкой морде которого было написано довольство тем, что его, наконец, оставили в покое.

— Не волнуйтесь, я пригляжу за вашим зверем. Даю слово. — Я улыбнулся, стараясь не сильно кривить лицо, чтобы не пугать ребёнка.

Гордый сознанием собственной важности и значимости данного ему поручения, мальчуган, путаясь в просторных штанах, которые явно были предназначены «на вырост», посеменил туда, где звенела сталь, а я пролез между жердями ограды и приступил к исполнению своего обещания.

Кот изо всех сил притворялся, что спит, но разве какой-нибудь представитель этого мохнато-усато-полосатого племени может усидеть на месте, когда всего в паре ладоней от его морды по нагретой солнцем деревянной палке медленно — очень медленно! — шагают два совершенно беззащитных пальца. Неуловимое движение, взъерошившее воздух — и когти прочертили полосы на дереве в том самом месте, где ещё мгновение назад нежилась моя рука.

— Нет, так дело не пойдёт, — сказал я, качая головой. — Либо мы играем, и тогда ты убираешь когти, либо... Я тоже имею право на удар.

Кот смежил веки, словно говоря: «Да ну тебя, в самом деле... Жарко же...» Я горько вздохнул и демонстративно отвёл взгляд, словно по рассеянности оставляя подрагивающую руку лежать на жердине. Раз... Два... Три... Бросок! Когти снова впились в дерево, а моя ладонь хлестнула по лапе сверху — не больно, но обидно. Кот набычился, и кончик хвоста начал стучать по забору чуть-чуть жёстче.

— Я же сказал: без когтей.

«Ну зачем ты так? Какая же это будет игра?» — Кот с укором посмотрел на меня и отвернулся, укладывая голову на лапы.

— Ты лучше меня знаешь, что играть можно, не причиняя друг другу вреда. — Я поднёс пальцы к серой мордочке. Кот потянулся к моей руке, обнюхивая незнакомого ему доселе человека. Кожу приятно пощекотало шумное дыхание холодно-мокрого розового носа...

— Ну, как? Я достоин игры с тобой?

«Я ещё не решил». — Жёлто-зелёные глаза снова сощурились.

Я вздохнул:

— Ладно, будь по-твоему...

Следующую «мышку» кот поймал. И довольно засунул себе в рот, вдоволь облизав и изжевав. А потом он позволил себя погладить. Я даже начал уверять себя в том, что день будет не таким уж дурным, как показалось сначала...

И снова ошибся. Заигравшись с котом, я не заметил, как звуки в кузне смолкли, и не услышал шагов. А ведь немного внимания — и события могли бы двинуться совсем в другом направлении...

Откуда-то снизу донеслось вежливое покашливание. Я вздрогнул, отнимая у кота его «добычу» и поворачиваясь лицом к персоне, удостоившей меня своим вниманием.

Персона была невысокого роста, широкоплечая и крепенькая, как дубовый чурбачок. Из одежды на «чурбачке» можно было рассмотреть штаны, сапоги и длинный кожаный фартук. Круглое лицо над фартуком было усыпано морщинами: копоть и жар кузни проложили овраги, которых не было, и углубили уже имевшиеся. А следов зрелого возраста виднелось немало — присоединившийся к нам с котом субъект был немолод: в волосах, похожих на бурый мох и по цвету и по состоянию, мелькали серебристые пряди. Столь же пёстрая борода была довольно занятно пострижена: на подбородке она топорщилась не больше, чем на ладонь, а к скулам переходила в туго заплетённые косички — по три с каждой стороны. Длинные волосы были закинуты за спину и скреплены заколкой, чтобы не мешали в работе. А «чурбачок», похоже, работы не чурался — вот и сейчас он только-только отошёл от наковальни, чтобы проветриться на относительно свежем воздухе... Фрэлл меня подери, да это же тот самый гном!