Холодный поцелуй смерти - Маклеод Сьюзан. Страница 49

— Тоже мне проблема! Старушку Лиз перспектива прогневать Автарха не заботит!

— Несомненно, она уверена, что, если улестит Автарха, предложив ему твою кровь, он смирится с неизбежными потерями и будет рад, что она меня устранила, — рассудительно ответил Малик. — Разумеется, она, как и многие другие, полагает, будто кровь сидов несет в себе столько жизненной силы, что позволит ей победить в любом поединке — даже с Автархом.

— Так, давай-ка все проясним. — Я прищурилась. — Как только остальные вампиры увидят, что Роза публично тебе покорилась, они решат, будто я принадлежу Автарху, — и так будут думать все, кроме тебя и его?

— В точности так, — кивнул Малик.

— Значит, если он захочет заполучить меня обратно, ему придется бросить тебе Вызов — или ты сможешь выдать меня ему?

— Да.

У меня перехватило дух — на миг я задумалась о том, станет ли Малик биться за меня, если ему бросят Вызов, или просто отдаст Автарху по первому кивку. Тут я решила, что сейчас не время об этом думать. Мне есть чего бояться и есть о чем поразмыслить — например, о том, как выпутаться живой из этой передряги. А вид у вампира, устало прислонившегося к стенке лифта рядом со мной, был такой скверный, что сразу становилось ясно: он сейчас и комара не одолеет, не то что стервозную вампиршу с длиннющим палашом, поэтому проку от него не дождешься.

Я пожевала губу и задала вопрос, который меня мучил:

— Если ты знаешь, что Лиз или кто-то еще может напасть на тебя, потому что ты ослабел, почему ты не поел, прежде чем идти сюда?

— Никто из тех, кто получил независимость, не предложит мне кровь по доброй воле, а кровь тех, кто принадлежит к другим кровным кланам, для меня запретна без дозволения их Господина. Поэтому я и был вынужден просить кровную долю.

— Но ведь в СОС-тауне кишмя кишат вампирские наркоманы любого калибра — они ведь, наверное, никому не принадлежат!

— Женевьева, я происхожу из ревенантов, и тебе это известно. Я питаюсь лишь кровью других вампиров. Если я буду пить кровь людей, это поставит под угрозу слишком много жизней — и потому, что у меня повышенные потребности, и потому, что я могу неосознанно передать им свой специфический Дар. Именно это проклятие Элизабетта и надеется пробудить.

«Ревенантов влечет лишь жажда крови, и утолить ее полностью невозможно». Когда-то я слышала от Малика нечто подобное; а сейчас я вспомнила, что он говорил Элизабетте, когда она требовала, чтобы он меня укусил. «Если бы я и в самом деле поддался проклятию, ты бы сейчас спровоцировала кровавую бойню».

— Ты хочешь сказать, что никогда в жизни не кусал человека? — потрясенно спросила я.

— Отчего же, кусал, но очень редко — и никогда в таком состоянии, как сейчас.

— То есть ты можешь питаться, только если тебе дадут позволение?

Взгляд его потемнел.

— Да, только так. Остальное не допускает кодекс чести.

Мне даже не стало смешно от слов «кодекс чести». Я представила себе всевозможные тягостные следствия подобного установления — и они рванулись мне в голову, топоча, словно табун гоблинов. Значит, именно поэтому он вонзал клыки мне только в руку или в губу — но не в шею? Значит, поэтому он отказывается пить мою кровь? Что будет, если сородичи решат уморить его голодом? Неужели он превратится в чудище, одержимое жаждой крови, в маньяка, в серийного убийцу? И к тому же он полностью зависит от тех, кто с удовольствием убил бы его, дай им волю! Вопросы так и ринулись ко мне, отталкивая друг друга, но я даже не стала их распутывать. У меня возникла соблазнительная мысль, основанная на одной обмолвке Элизабетты.

— Она права: моя кровь действительно подхлестывает магию.

Малик развел руками:

— По всей видимости, да. Если бы ты сегодня утром не поделилась ею с Джозефом, мне не удалось бы так быстро оправиться.

— Но ты все еще голоден, — гнула я свое, — и все еще слаб.

— Как только я напьюсь крови, силы возвратятся.

Я подумала было предложить ему запястье, даже руку подняла, но Малик предостерегающе поднял ладонь.

— Женевьева, я не прошу твоей крови, — мягко возразил он. — Пусть Элизабетта и отказывает мне в кровной доле, но ведь Золотой Клинок — лишь один из четырех кровных кланов. От тебя мне требуется лишь содействие в облике Розы, как мы и договаривались.

Радуясь, что он отклонил мое не вполне добровольное предложение, я ответила:

— Хорошо, но тогда я превращаюсь прямо здесь, пока никто не мешает.

Я думала, он сразу согласится, но вместо этого он погрузился в размышления.

— Что будет с чарами, которые ты носишь сейчас?

— Чтобы разрушить Очарование, нужно отрезать мне волосы — примерно полхвоста, — и тогда я смогу запустить другие чары и превратиться.

Я повернулась к нему спиной. Мое блондинистое отражение было чуть ли не бледнее его.

— Отрезать волосы не так-то легко.

Малик пропустил мой хвостик сквозь пальцы. От его прикосновения чары так и вспыхнули, а мне стало жарко. Я нахмурилась, не понимая, что это — его месма или просто магия.

— Лучше бы, конечно, раздобыть ножницы…

— У меня есть вот это. — Малик показал мне в зеркале узкий острый кинжал; рукоятка была изысканно инкрустирована черным ониксом, а серебряный клинок украшала черненая насечка из переплетенных полумесяцев, и она светилась, словно была нанесена кровью. — Подойдет? — Вопрос прозвучал так, словно Малик еле слышно шептал мне на ухо.

— Д-да…

Мой голос тоже звучал еле слышно. Во рту пересохло, воздух кругом сгустился и зазвенел. Дьявол, что со мной делается?! Я облизнула губы, переглотнула и попробовала еще раз:

— Да. — Уф, получилось гораздо тверже.

Малик улыбнулся — в его глазах мелькнуло что-то тигриное, и сердце у меня екнуло. Потом он взялся за волосы и медленно провел по ним ножом. Он держал руку на отлете, и блондинистые пряди падали и падали — они планировали, словно тополиный пух, и, не долетев до пола, растворялись без следа. Мое отражение в серебристой стене расплывалось, скручивалось, раздувалось, потом, наоборот, сжималось в тонкую вертикальную линию, как будто в кривом зеркале. Когда последние остатки чар сошли с меня, я даже ахнула от облегчения — как будто я наконец-то сбросила неудобные туфли и только сейчас поняла, как они мне жали. Я вздохнула всей грудью — втянула вдоволь темного, пряного аромата Малика — и потянулась, как кошка, когда мое отражение наконец-то стало настоящим — по крайней мере, отразило ту дочурку Франкенштейна, в которую я временно превратилась, с грубо обрезанной шевелюрой и многоцветными пятнами подживающих ожогов.

— Женевьева…

Все тело мне обдало теплой волной, словно последним дуновением лета. Глаза у Малика сверкали, и не от гнева, не от ярости, а от чего-то другого — от медленно тлевшей печали. Он взял меня за плечи, развернул к себе, провел прохладным пальцем по шее.

— Почему же ожоги не зажили? — озабоченно спросил он, оттянул воротник моей рубашки, потрогал пятна на груди. — Я дал тебе мою кровь, и у тебя есть своя магия…

— Скоро поправлюсь. — Я вывернулась из его рук, старательно не обращая внимания на сладкие мурашки от его прикосновения. — Все уладится — и сразу поправлюсь.

Сверкание померкло.

— Да, ты права. Продолжай, не стану тебе мешать.

Он шагнул назад — и внезапно показалось, будто в лифте полно места. Малик покривился, как будто прочитал мои мысли. А вдруг он их по-прежнему слышал? Впрочем, это не имеет значения…

Я скинула кроссовки, расстегнула джинсы и начала было их стягивать, но тут же поддернула обратно: волшебная татуировка красовалась на прежнем месте, а вот белые трусики исчезли вместе с блондинистым хвостом. Проклятье, надо было заставить Тавиша раздобыть мне настоящее белье и не соглашаться на всякую магическую ерунду!

— Если задета твоя стыдливость, — с ехидцей заметил Малик, — я отвернусь.

— Какой смысл? Тут кругом зеркала, — проворчала я. — Дело не в этом. Белья у меня теперь нет, а джинсы на Розу ни за что не налезут, так что, когда я превращусь, то буду почти голая. Я понимаю, это вампирский ночной клуб, но, если я стану разгуливать в одной куцей рубашонке, меня неправильно поймут!