Лжец - Фрай Стивен. Страница 30

– Все ужасно, – ответил Хьюго.

По виду его сказать этого было нельзя. Пьянство никак не отражается на облике юности. Глаза Хьюго оставались яркими, кожа чистой, фигура подтянутой.

– Работа замучила?

– Нет-нет. Просто я в последнее время много думаю.

– Ну что же, полагаю, для этого мы сюда и поналезли.

Хьюго подлил себе в кружку вина.

– Я решил посмотреть, удастся ли добиться от тебя прямого ответа. Ты совратил меня в мой первый школьный год, а после полностью игнорировал, пока не наврал, будто Свинка Троттер был влюблен в меня… кстати, правду об этом мне рассказал Джулиан Ранделл. А потом ты совратил меня снова, притворясь спящим. Несколько лет спустя, когда ты обманом вырвал у моей школы победу в крикете, ты сказал мне, что вовсе не спал в ту ночь, чего я на самом деле не знал, хоть и уверил тебя в обратном. Что происходит потом? Ах да, ты подделываешь роман Диккенса и выводишь в нем персонажа с моей внешностью, занимающегося любовью с человеком, который выглядит точь-в-точь как ты, пока человек этот спит. По-моему, все. Понимаешь, я хочу знать только одно… что я сделал?

– Хьюго, я знаю, это выглядит…

– Понимаешь, это не дает мне покоя. Должно быть, я сделал что-то ужасное, сам того не заметив, и я хотел бы, чтобы теперь все это прекратилось, прошу тебя.

– О господи, – сказал Адриан.

Трудно было соотнести этого молодого мужчину с Картрайтом. Если бы Хьюго тренировал команду другой приготовительной школы и поступил в другой университет, вид вот этого совершенно чужого человека, дрожащего и роняющего слезы в кружку с вином, замутил бы воспоминания о нем.

Так он и есть, конечно же, другой человек – на молекулярном уровне любая часть Картрайта изменялась, надо думать, десятки раз с тех пор, как он был прекраснейшим из людей, когда-либо попиравших землю. Да и прежний Адриан, любивший Картрайта, не был тем Адрианом, который вглядывался в него нынче. Тут что-то наподобие топора, о котором рассуждает философ. Проходит несколько лет, философ заменяет лезвие, а после и топорище. Затем лезвие снашивается, философ снова заменяет его, а следом – опять топорище. Вправе ли он назвать его тем же самым топором? Почему новый Адриан должен отвечать за грехи Адриана старого?

– Это так легко объяснить, Хьюго. Легко и очень трудно. Хватит всего одного слова.

– Какого? Ни одно слово этого объяснить не способно. Даже целая Библия слов.

– Слово это достаточно распространенное, но для тебя оно может означать что-то иное, чем для меня. Язык – такая сволочь. Так что давай придумаем новое. «Либбить» – вполне подойдет. Я либ-бил тебя. Вот и все. Я был в тебя влибблен. Либбовь к тебе наполняла каждый час моего бодрствования и сна в течение… в течение бог знает скольких лет. И не было на свете ничего сильнее этой либбви. Она правила моей жизнью, она не давала мне покоя тогда и не дает теперь.

– Ты был влюблен в меня?

– Ну вот, таково твое слово. Готов признать, либбовь имеет с любовью много общего. Предполагается, впрочем, что любовь созидательна, а не разрушительна, моя же либбовь, как ты обнаружил, оказалась особой весьма вредоносной.

Хьюго вцепился в край своей кружки, уставился в вино.

– Но почему ты не мог?..

– Да?

– Я хочу… все, что ты делаешь… этот чертов журнал, твой сон, крикетный матч, роман Диккенса… все, что ты делаешь, это… это… я не знаю, как это назвать.

– Двулично? Завуалировано? Неискренне? Коварно? Криводушно? Уклончиво?

– Все сразу. Почему ты никогда не говоришь и не делаешь ничего в открытую?

– Пусть я сдохну, если я знаю, Хьюго. Серьезно, пусть я сдохну. Возможно, потому, что я трус. Возможно, потому, что я не существую – я всего только тюк купленной в магазине одежды. Раньше я думал, что все, кроме меня, обманщики. Довольно простой логики, чтобы понять: истина, видимо, в том, что всё – если мы оставим в стороне сумасшедших – обстоит как раз наоборот.

– Черт побери, Адриан. Ты хоть имеешь представление о том, как я тебя обожал? Хоть какое-то? Твою одаренность. То, как ты захаживал в раздевалку, переодевшись Оскаром Уайльдом или Ноэлем Кауардом, уж не знаю кем, и разгуливал по ней взад-вперед, точно принц. Рядом с тобой я ощущал себя таким маленьким. И сколько ты всего умел! Мама считает меня скучным. Мне так хотелось быть тобой. Я лежал ночами без сна, воображая, каково оно – быть тобой, с твоим ростом и твоей улыбкой, остроумием и словечками. Конечно, я любил тебя. Не либбил, не лоббил, не луббил и не леббил, – любил.

– О господи, – вздохнул Адриан. – Если я найду способ удовлетворительно выразить то, что думаю и чувствую сейчас, ты примешь сказанное мной за словесную увертку, причем последнюю в длинном ряду вербальных злоупотреблений. Пойми! Я не могу назвать это даже «уловкой». Лишь «злоупотреблением словами». Все люди честны, но только не я. Так что, возможно, мне следует просто выть и стенать бессловесно.

Адриан растворил окно и, высунувшись в Большой двор, завыл, точно спятивший муэдзин, и выл, пока на глазах его не выступили настоящие слезы. Когда он снова обернулся, Хьюго смеялся.

– По-моему, это называется «голосить по покойнику», – сказал Адриан.

– Ну что же, какое-нибудь клише всегда отыщется, – ответил, протягивая ему руку, Хьюго. – Теперь мы можем быть просто добрыми друзьями.

– Тебя ждут, малыш.

– Тебя ждут, малыш.

– У нас есть Париж.

– У нас есть Париж [78]. Адриан поднял кружку с вином:

– Выпьем за кончину прошлого.

– За кончину прошлого.

Твидовый, Бесформенная Зеленая В Тонкий Рубчик Куртка С Начесом и Бледно-Зеленый Костюм В Стиле Шанель сидели, совещаясь, в баре «Песочница" клуба „Савил“.

– Я очень и очень опасаюсь, что кое-кому в Святом Матфее нельзя доверять.

– Ты полагаешь, Гарту? – спросил Зеленая В Тонкий Рубчик.

– Гарт по преимуществу остался таким же, каким был в твои дни, Хэмфри. Способным привести в исступление, кислым, агрессивным и грубым. По моим ощущениям, это не игрок. Он весь на виду. Да и маловероятно, что его стали бы подключать на столь позднем этапе.

– От Белы что-нибудь слышно? – поинтересовалась Костюм В Стиле Шанель.

– Ни звука. Он знает, что будапештская сеть держит его под самым плотным, какое только возможно, наблюдением. На этот раз Пирси играет на очень высокие ставки.

– А то я не знаю! – откликнулась Бледно-Зеленый Костюм. – Вчера у меня прямо посреди «Уэйтроуза" лопнула сумка.

Остальные прыснули, точно школьники.

– Надо же, – сказал Твидовый. – Ты можешь это как-нибудь объяснить?

– Нет. Я просто сбежала, бросив покупки. Не знаю, когда я еще осмелюсь там показаться.

Они в дружеском молчании занялись чаем.

– Так кто же? – внезапно спросил Тонкий Рубчик. – Если не Гарт.

Твидовый высказал предположение.

– Нет, Дональд, нет! – запротестовала Костюм В Стиле Шанель.

Твидовый пожал, извиняясь, плечами.

– Что за вопиющее дерьмо!

– Ну, быть может, то, что его ввели в игру, окажется довольно полезным ее развитием.

– Не понимаю, каким образом.

– Он пластилиновый.

– Ты хочешь сказать, устаревший?

– Не плейстоценовый, Хэмфри. Пластилиновый. Все мы видели в нем возможного игрока – на будущее, не так ли? Мы знаем, какая это скользкая душонка. Куда лучше иметь его во врагах, чем в друзьях. Все становится намного забавнее и сложнее, чем я ожидал. Интрига сгущается, как наилучшие девонширские сливки.

– Если Пирси намерен вести игру столь грязную, Дональд, не стоит ли и нам последовать его примеру?

– А знаешь, Хэмфри прав, – сказала Костюм В Стиле Шанель. – Почему бы не попросить помощи у Нэнси и Саймона?