Теннисные мячики небес - Фрай Стивен. Страница 35

– Нет, ты только взгляни. Ты видел двух этих Греев?

Нед заглянул через плечо Бэйба. Под именем Грея были помещены две статьи – первая, посвященная Джорджу Грею, начиналась словами: «Профессиональный спортсмен из Квинсленда, который всего в 17 лет произвел своей исключительно рискованной игрой сенсацию в мире бильярда…»; вторая была еще короче: «Томас Грей, английский поэт, похороненный в Сток-Поджес».

– А вот это, – продолжал Бэйб, отлистывая страницу назад, – «Граппа, гора в Италии, место жестокого сражения между итальянцами и австро-германцами во время Первой мировой войны». И ни слова о тяжелом, гнуснейшем напитке, обеспечившем этим местам бессмертие! Нет-нет-нет, не пойдет. Придется мне взять дело в свои руки. Мы начнем со шведских и немецких книг, и начнем сейчас же.

– Но, Бэйб, я не читаю ни по-шведски, ни по-немецки…

– Можешь ты назвать мне великую книгу, которая тебе хорошо знакома? Посмотрим, нет ли ее здесь на другом языке.

Нед, испытывая неудобство, поерзал.

– Великую книгу?

– Роман. Не хочешь же ты сказать, что не прочел до сей поры ни одного романа.

– Мы проходили в школе «Мэра Кэстербриджа». И «Повелителя мух».

– Ах, вы проходили, бедный ты ягненок! А «Остров сокровищ», его ты когда-нибудь читал? Я точно знаю, что он здесь есть на немецком.

– О да! – с энтузиазмом воскликнул Нед. – Читал по меньшей мере шесть раз.

– Всего-то? Чем это он тебе так не угодил? Эта книга – шедевр.

– Будем читать вместе. Ты еще сам себе удивишься.

Прошло две недели, и они, поначалу с болезненной медлительностью, продрались через «Остров сокровищ». А после «Рождественского гимна», «Алой буквы» и «Графа Монте-Кристо» Нед обнаружил, что способен не только читать по-немецки, причем довольно бегло, но и составлять предложения. Через некоторое время он уже читал немецкие книги самостоятельно – да еще и быстрее, чем когда-то английские. За немецким последовали шведский, французский и латынь.

– Беглость равна необходимости, помноженной на уверенность в наличии времени, – любил повторять Бэйб. – Если пятилетний ребенок способен говорить на каком-то языке, таковая способность должна быть по плечу и пятидесятилетнему человеку.

– Но пятилетний ребенок может бегать несколько часов, спотыкаясь и падая, и ничуть не устать, – часто жаловался Нед, – отсюда не следует, что и пятидесятилетний способен на это.

– Вздорная болтовня. И слушать не хочу.

В летнее время Бэйб с Недом иногда прогуливались по лужайке, негромко беседуя на шведском (они наслаждались этой игрой – не дать никому из персонала узнать, что Нед выучил здешний язык и понимает теперь разговоры, которые ведутся в его присутствии), и Бэйб раз за разом подталкивал Неда к рассказам о прошлом.

– Чарли Маддстоун. Да что ты? Сам я его не знал, но у меня были друзья, служившие под его началом. Так он ушел в политику? Какая ошибка для человека вроде него. Он вообще-то и родился с опозданием на сто лет.

Для Неда возможность рассказывать о своей жизни стала великим облегчением, хоть он и без того чувствовал себя полным сил. Жажда знаний все возрастала в нем, и скоро они с Бэйбом начали беседовать на темы, о которых Нед в жизни своей не помышлял.

– Мы побеждаем время, ты понимаешь, Нед? – Теперь, если никто из персонала не мог их услышать, Бэйб называл его настоящим именем. – Скажи мне, что именно люди, живущие в настоящем мире – мире, который лежит за пределами этого гнусного острова, – считают самым драгоценным предметом потребления? Время. Время, старинный враг, так они называют его. Что мы слышим снова и снова? «Если бы только у меня было больше времени». «Коль Божий мир на больший срок нам щедрый выделил бы рок» [55] . «Нам вечно недостает времени». «У меня никогда не было времени, чтобы заняться музыкой, насладиться жизнью, узнать названия небесных звезд, земных растений, птиц. Никогда не было времени выучить итальянский». «На размышления времени не осталось». «А где я возьму для этого время?». «Я так и не нашел времени, чтобы сказать, как любил ее». И все, что у нас есть, у тебя и у меня, так это именно оно, время, и если взглянуть на него как на величайший дар, пожалованный человечеству, мы поймем, что здесь, на острове, мы оказались наедине с Августином в его келье и Монтенем в его башне. Мы избранные, привилегированные люди. У нас есть то, чего богатейший на земле человек жаждет сильнее всего и никогда не сможет купить. То, что Анри Бергсон почитал величайшим орудием Божьим, орудием пыток, насылателем безумия. Время. Океаны времени для жизни и становления.

Выпадали дни, когда Нед, вспоминая эту речь, готов был подписаться под нею обеими руками и благодарил судьбу за свой арест и власть над временем, которую тот ему принес. В другие же минуты чем больше он узнавал, тем пуще злился и артачился.

– Вам известно, почему вы здесь, Бэйб? – спросил он однажды.

– Фу, Нед, это же так просто! Я здесь, потому что я сумасшедший. И все мы здесь по той же самой причине. Разве тебе не объяснили этого, когда привезли сюда?

– Нет, серьезно. Вы не сумасшедший, и я знаю, что я тоже, хотя благодарить за это могу только вас. Вы не настолько доверяете мне, чтобы рассказать о себе? Вы мне даже настоящего имени своего ни разу не назвали.

Они прогуливались по лужайке, но теперь Бэйб остановился и подергал себя за бороду.

– Я – отпрыск обедневшей ветви великого и древнего шотландского рода Фрезеров и получил при крещении имя Саймон. Поскольку я был младшим из шести детей, прозвище Бэйб так и пристало ко мне на всю жизнь. На службу меня взяли прямо из университета – из-за моей памяти. – Бэйб говорил, глядя поверх лужайки на далекие голые холмы. – В этой моей черепушке, которой Бог счел уместным проклясть меня, все застревает навеки. А в те дни застревало даже быстрее и крепче. Ум и целеустремленность никакого к этому отношения не имеют. Я помню время, показанное каждым победителем Дерби, – так же, как помню постулаты Спинозы или категорические императивы Канта. Шла холодная война, и человек вроде меня был ценным капиталом. Но у меня была совесть, Нед, и потому настал день, когда я отправился повидаться с одним моим другом, писателем. Я сказал ему, что хочу написать вместе с ним книгу. Большую книгу, издать которую придется в Америке, потому что в Британии ей никогда не позволили бы увидеть свет. Книгу, способную положить конец всем грязным трюкам, всем ханжеским уверткам, всей мерзкой лжи, какая когда-либо произносилась на Западе в ходе отвратительной борьбы за превосходство над предполагаемым противником. Я не предатель, Нед, и никогда бы не стал им. Я любил Англию. Слишком любил, чтобы позволить ей пасть, в попытках вернуть утраченное величие, ниже уровня навозного жука. Ну вот, в итоге оказалось, что друг-писатель никакой мне не друг, и в конечном счете я попал сюда. Они используют это заведение, когда находят удобным. Когда какой-нибудь человек представляет для них опасность, понимаешь? У Советов имеются психиатрические тюрьмы и прочее, и, как мы с тобой обнаружили есть они и у нас. Наши психушки удается сохранять в большей тайне, это единственное различие, какое мне удалось отыскать.

Нед немного помолчал.

– Да, наверное, что-то подобное я себе и представлял, – сказал он наконец. – Потому и хотел все услышать от вас. Если вы попали сюда по этой причине, значит, и я, наверное, тоже. Только вы знаете, почему вас посадили, а я нет. Какой-то… не знаю… какой-то заговор привел меня сюда, и мне необходимо понять, что он собой представлял.

– Мы теннисные мячики небес, Нед, они собирают нас вместе и лупят, как захотят.

– Вы сами в это не верите. Вы верите в волю. Так вы мне говорили.

– Как всякий, у кого остался хотя бы огрызок совести, я верю в то, что нахожу достойным веры, проснувшись поутру. Иногда я думаю, что нас целиком определяет то, что записано в наших генах, иногда – что это воспитание создает нас либо уничтожает. В лучшие же мои дни я искренне и убежденно полагаю, что мы и только мы одни обращаем себя во все то, чем мы стали.