Соавтор (СИ) - Далин Максим Андреевич. Страница 9

Я снова зеваю. Еще рано — мне так кажется. Мы вчера поздно легли — Рич меня учил играть в башни. Пока не выиграл у меня раз десять — я так и не понял, в чем смысл. А когда начал понимать — как-то сам по себе заснул.

А он — спал рядом со мной или где-то мотался всю ночь — этого я не знаю. Хотя, наверное, спал. Просто раньше проснулся.

Хочется кушать.

Я встаю с постели, размышляю, надеть ли штаны, решаю надеть, запихиваю в штаны подол рубахи — и отправляюсь его искать.

Замок громаден, как… как не знаю, что! Чтобы рассмотреть потолок, надо задирать голову — и то не рассмотришь. Весь потолок в копоти. Все огромное. Лестницы, страшно крутые, по которым я сползаю, повернувшись спиной вперед и нащупывая ногами ступеньки. Залы — гулкие пещеры: стою у одной стены — вторая далеко-далеко, противоположная дверь кажется крохотной, как замочная скважина. В залах — везде копоть и сажа; столы из тесаного камня, не на ножках, а на каменных столбах — столешницы — все в трещинах, во вмятинах, каменные плиты выщерблены… лихо тут раньше пировали. Стулья вокруг столов нельзя двигать — они тоже каменные, как троны. Может быть, они и не вросли в пол, но у нас не хватает сил стронуть их с места. Сидеть за таким столом на таком стуле — все равно, что на холме сидеть за плоскогорьем. Мы не любим тут есть — мне жутковато, а ему грустно…

— Рич! — кричу я. Крик подхватывает эхо, тащит, дробит по всем залам, лестницам, коридорам, будто вопятчеловек десять. Даже не по себе немного, но я все равно кричу еще раз. — Рич! Ты где?! Ты дома?!

Почти хочется заплакать. Я что, один? Но тут я слышу знакомое хлопанье крыльев — так королевские вымпелы хлопают и полощутся на ветру. Он влетает в окно зала, широченное, как ворота — четверня может въехать с тарантасом — кружится над столом, я прыгаю, машу ему руками, он снижается и тормозит всеми четырьмя об пол.

У него такое уморительное выражение морды! Я хохочу, обнимаю его за шею — чудесную шею, теплую, гладкую, как мамочкина агатовая брошка. Я прижимаюсь щекой к его гладкой чешуе — или это не чешуя? На рыбью совсем не похожа, скорее — на кожу ужа… только на белом свете нет таких громадных ужей.

Рич глядит на меня сверху вниз и ухмыляется. Наклоняется ко мне, я глажу его нос — его милый, теплый, полированный каменный носик. Его глаза весело блестят.

— Напугал меня, дракошка! — говорю я и топаю ногой. И прыскаю.

— Хныкал тут без меня, людишка? — шелестит Рич и показывает кончик раздвоенного языка. Садится на задние лапы, аккуратно сложив крылья и обернувшись хвостом, легко и гибко, как кот. Живот у него светлее спины — цвета пшеничного поля под солнцем, а спина — как надраенная бронза: золотисто-коричневая, блестящая, с зелеными тенями вокруг чешуек. — Трусил и хныкал. Ведь хныкал?

— Нет такого слова — «людишка»! — возмущаюсь я. — И ничего я не хныкал. Я голодный. Ты вчера весь пирог слопал, пока играли. Вот такой здоровенный кусище!

— А слово «дракошка», по-твоему — есть? — фыркает Рич, и у него из носа вылетают две тоненькие струйки пара. Я хохочу. — Что ж мне теперь, с голоду помереть для твоей радости?

— Ну ладно, — говорю я. — Мне не жалко. Но сегодня-то?

— А сегодня у нас будет жареный ягненок, — говорит Рич и снова фыркает паром. — Свежий-пресвежий-пресвежий!

— Где же он? — я озираюсь.

— Как где? — Рич хихикает, встает и, уже направившись к выходу из зала, сообщает: — На кухне.

Я иду за ним. С ним не страшно ходить по лестнице — он ловко перебирает лапами, стелется по ступенькам, как змея, а я держусь за его крыло. Крыло плюшевое на ощупь; под плюшевой кожей — твердые косточки. Оно очень широкое — широкое-широкое, как у огромной бабочки; чтобы оно не мешало ходить, Рич сворачивает его вчетверо.

Кухня громадная, закопченная, очаг — размером с деревенскую избу. Мы никогда не топим его целиком — нам же не донести такие дрова, тут целые деревья нужны, а не просто полешки! Деревья — бревна без веток, из таких избы и строят — сложены в штабель у трапезной, мы их не трогаем. Хорошо, что у нас есть уголь. В угле папа и мама Рича пекли мясо — то есть, в золе, когда уголь прогорит… то есть, когда они были живы. А теперь мы готовим на этом угле все, что попадается — и нам пока хватает, а потом мы что-нибудь придумаем…

Ягненок лежит на полу совершенно мертвый. Мне его жалко, даже если он — еда. И еще — мне задним числом становится страшно за Рича.

— Ты его украл? — спрашиваю я сердито.

— Я его поймал, — возражает Рич. — Это был дикий ягненок. Он ходил далеко-далеко от стада. И никто ничего не заметил.

Ведет себя, как маленький! Хотя, между прочим, старше меня, а мне уже целых семь. Мог бы уже и начать соображать. Я хлопаю его ладонью по дурацкому каменному лбу:

— Такие ягнята — домашние! Тебе просто нравится воровать — людям назло! А если тебя кто-нибудь убьет?

Рич тыкает меня жестким носом в живот, так что я сажусь на пол:

— Не так это просто! Я сам могу убить кого угодно! — и пхыкает огненной струей на уголь в камине. — Видал?

— Да видал я уже сто раз! Твой папа в тыщу раз лучше так мог! А его все равно убили! А как в тебя стреляли из пушки, помнишь? Как было больно?

Рич молчит, прячет нос под крыло, где у него давно зажившая болячка от картечи. Говорит оттуда, снизу:

— Ну и что. Ну и кого угодно могут убить. Ну и дураки они все. Ну и мои разбились, а твои сгорели, и вся эта дурацкая война кончилась. И хватит уже. Давай чистить ягненка.

Я больше не могу на него злиться, даже за то, что он может тоже умереть, как папа и мамочка, и оставить меня совсем одного — и я снова его глажу по голове, где шипы, как корона. От его глаза, темно-янтарного по краям, черного посередине, тянется влажная полоска; Рич вытирает ее об крыло — у него такая длинная и гибкая шея, что даже завидно.

Я делаю вид, будто не заметил, что он хнычет. Мне тоже бывает так грустно по мамочке и папе, что хоть плачь. За это я Рича дразнить не буду.

Мы чистим ягненка. Это очень трудно. Шкура приделана страшно крепко, я кромсаю ее ножом, Рич тянет — еле-еле вытаскиваем из нее ягнячье мясо. А в животе у ягненка кишки, от них воняет — это мы уже знаем, поэтому его живот не трогаем, срезаем полоски мяса и жира сверху и обрубаем его ноги. У нас будут запеченные на углях ягнячьи ноги. С лепешками. Остальные обрезки мы сварим. Мука, соль и черно-рыжий порошок, от которого хорошо пахнет, кисло-сладко — остались от мирного времени.

Я помню, как мамочка готовила ягнячьи ножки. Они выходили поджаристые и очень хорошенькие — а у нас вышли совершенно ободранные, все мясо на них клочьями торчит. Но мы все равно натираем их солью и пахучим порошком — «приправой», а потом завертываем в пергамент и закапываем в золу. Наливаем воды в котелок, бросаем туда обрезки мяса, горсть соли, вешаем над огнем. Когда вода закипает, бросаем еще и сушеные грибы.

Грибы мы собираем в ельнике на склоне нашей горы. Я удивился, когда узнал, что Рич их тоже любит; нам повезло, что тут не растут поганки — только еловки, темно-розовые и полосатые, похожие на крохотные беретики дворцовых гвардейцев. У нас — громадная корзина, как ведерный жбан из-под пива, не меньше — и Рич прямо нос под папоротник сует, чтобы набрать больше, чем я. Такая умора — голова под травой, а сам весь снаружи! Я его дергаю за хвост и кричу: «Рич, давай в прятки играть!» — а он отмахивается, как от мухи. Тут главное — удержаться на ногах.

У него такой потешный хвост… так и тянет что-нибудь учудить. Ленточкой обвязать, когда Рич заснет, а потом звать: «Киса, киса!» — и просто валяться, как он сердится и развязывает. У него на кончике хвоста шип, как зазубренная стрела — что ни завяжи, ничего не соскальзывает. Только Рич не любит, говорит, что одни людишки нацепляют на себя всякую ерунду, а дракону это неприлично.