Ведьма княгини - Вилар Симона. Страница 6

Она еще что-то беззвучно говорила, но уже по лбу, от ровного пробора потекли темные тени, становились все глубже, превращаясь в глубокие морщины, набрякли мешки под глазами, исказился округлый подбородок, пошла жилами только что гладкая шея. Женщина-блазень старела прямо на глазах, ссыхалась, горбилась, скрючивалась. И вот уже в воздухе висела старуха, всклокоченная, седая, с жилистыми когтистыми руками, которые она тянула к замершей Малфутке, руки эти дрожали, на старческом изможденном лице проступала невыразимая мука, беззубый ввалившийся рот пытался что-то сказать, кривился в немом крике, глаза почти вылезли из орбит от натуги. Ее трясло, глубокие морщины становились трещинами, черными, извилистыми; вот трещины стали расходиться, кожа сползала клоками, отлетала шелухой, обнажая скелет, череп с жутким оскалом мертвой улыбки, исчезли в провалах глаза. И словно вихрь подул, Малфутка почти обоняла трупную вонь бестелесного духа. Миг – и опять висела перед ней в воздухе молодая красавица, но голова ее бессильно свешивалась, точно ее клонили вниз тяжелые белые волосы, лицо было чистым и спокойным, отсутствующим, глаза покорно закрыты. И все. Ее единым рывком утянуло в звенья стены. Будто и не было ничего. Только свечи подле зеркала заколыхались, отбрасывая по углам мятущиеся блики, да холодом веяло.

– О матерь Макошь, защити, – выдохнула Малфутка. И одновременно ощутила, как с нее спало оцепенение. Опять слышала, как утробно рычит ее котенок, но это был уже реальный звук, который издавало живое существо.

Малфутка кинулась на ложе, заскочила с ногами, вжалась в подушки в изголовье, схватив и прижав к себе котенка. Он мелко дрожал в ее руках. Малфутка гладила его, успокаивая, и постепенно стала успокаиваться сама.

– Тише, тише, мы никому о том не скажем, – шептала.

А отчего никому, Малфутка сама не знала.

Она долго не спала, лежала, сжавшись в комочек, даже когда обласканный котенок перестал дрожать, заурчал успокоительно. И звуки стали такими привычными и спокойными: выводил трели сверчок, стучал в окошко мелкий дождик, кряхтели за дверью во сне ее старенькие прислужницы, где-то на заборолах перекликалась стража, можно было различить, как снует по дому, цокая когтистыми лапками, домовой. А там и полупрозрачная Дрема [24] проплыла легкой тенью, дунула на свечу, загасив, наслала сон…

Проспала молодая боярыня долго, крики горластых петухов и оживление в тереме ее не разбудили. Лишь когда в дверь решительно застучали, она наконец очнулась, отозвалась еще хриплым со сна голосом. Дверь отворилась широко и резко, на пороге возникла Липиха.

– Все спишь, сударушка? А того не ведаешь, что радость великая у нас: хозяин прибыл на ясной зорьке. Тебя беспокоить не велел, но ведь пора и честь знать: светлый день на дворе. А Свенельд сейчас в баньке парится, и ты, как заботливая жена, должна прислужить ему, обмыть с дороги.

Малфутка так и подскочила. Спешно скручивала узлом рассыпающиеся непокорные волосы, скалывала их гребешком, шаль накидывала, уже выбегая за порог. Но все-таки остановилась на лестнице, зашептала что-то быстро, поклонилась кому-то и только потом вышла наружу.

– Чего это она? – удивилась Липиха. – Кому кланялась-то?

– Не иначе как домового заприметила, – подсказала старушка-горбунья. – Сама знаешь, что домовой всем хозяйским духам голова, вот боярыня наша и просила его наказать баннику не шалить в пару-то.

Но Липиха только фыркнула насмешливо.

– Вечно ты свои прибаутки рассказываешь, бабка Годоня. Поговори мне еще, вещуниха.

Малфутка уже к баньке подбегала. Как в хозяйстве полагалось, баня располагалась не среди самих теремных построек, а в стороне, в низине подле быстро бегущего студеного ручья, у широкой заводи. Пар от нее валил, пахло буковым сладким духом, березовыми настоями. Свенельда она увидела в предбаннике, сидел он, откинувшись к стене на покрытой сукном лавке, раздетый, сильный, только на бедра сукно светлое наброшено. И был он такой… такой влажный, сильный, мускулы так и бугрились на его сильных руках, широкие плечи влажно блестели, выпуклые пластины груди сейчас казались расслабленными, а живот с легкой порослью волос весь в квадратиках тугих мышц. Малфутка не могла глаз от него отвести. Судорожно вздохнула.

Свенельд с ласковой улыбкой повернулся к жене. Его светлые, почти соломенные волосы, потемневшие от влаги и пота, спадали мокрыми прядями на весело блестевшие зеленые глаза. Взгляд был лукавым, понимающим. Он сразу увидел, как затуманились ее глаза, как бурно вздымается высокая грудь.

– Ну иди же ко мне, – протянул он длинную руку, поманил.

Она так и кинулась. Целовала его жадно и лихорадочно, в глаза, в губы, в шею, сильные плечи обцеловывала, бедра гладила, опять в глаза смотрела затуманенным горящим взором.

– Свен мой, ладо мое, муж мой желанный…

Свенельд сам стал задыхаться, лохматил ее рассыпающиеся пышные кудри, целовал в мягкие яркие уста. А потом одним сильным движением опрокинул на лавку, целовал в горло, водил сильной ладонью по холмам груди, рвавшимся из шнуровки рубахи, покусывал ее напрягшиеся соски. Он вошел в нее легко, она словно втянула его в себя своей жаркой истомой, готовностью, жадностью. Свенельд даже застонал от такого ее желания. Она была такая… подобного он ни с кем никогда не испытывал. Свенельд медленно двинулся в ней, легко и скользко погружаясь в ее лоно, покачиваясь, как на горячей волне. А она так тянулась к нему, заурчала голодной кошкой, выгнулась.

– Я твоя…

– Я с тобой все забываю.

Малфутка едва не плакала. Ощущала, как по телу расходятся круги невероятного наслаждения.

– Любый мой…

– Древляночка…

– Ближе, еще ближе, – молила она, обнимая его, прижимаясь. – Сильнее. Возьми меня всю… без остатка.

Их страсть всегда была бурной и жаркой. Они будто сразу становились единым целым, полным жара и влаги, стука сердец и неги, горячечного бреда, когда и слова – не слова, и чувства сродни бреду, а наслаждение… Оба вскрикнули, не сдерживаясь, ибо подобное трудно было сдержать в себе.

– И что ты со мной делаешь, Малфутка, а, чародейка моя? – произнес через время Свенельд, поднимая над ней тяжелую, будто хмельную голову.

Его лицо было влажным от пота, и она ласково провела кончиком пальцев по его темным бровям, по переносице, по тонкому ястребиному носу. Он хотел еще что-то сказать, но ее пальчик как раз застыл на его губах, она не дала и слова молвить, так поцеловала. Она была ненасытной, и ее жадность к нему вновь зажигала в нем вожделение, и он, еще бессильный, вновь отвечал ей, а потом волнообразно двинулся, как будто в ее воле было вернуть ему силу и новый ярый запал.

Разговаривать смогли, только когда страсть их отпустила.

– Хорошо, что банька в стороне стоит, – произнес Свенельд, откидываясь на спину. – А то бы потом дворовые могли похваляться, что ведают, как стонет и вопит их боярин. Хотя… И так, наверное, знают, как ты мила мне.

Его жена ничего на это не сказала. Но подумалось: знали бы, то скорее ей бы служили, а не надменной Липихе. Да и что может думать дворня, когда боярин все в Киеве пропадает, а сюда только изредка заглядывает. Но уж в эти наезды он только ее, только Малфуткин. И в ее воле как сладостно утомить его, так и вернуть к жизни.

Малфутка легко поднялась, стала накладывать поленья в печку, которая совсем прогорела за время их любовного безумства. А когда та загудела, вновь раскаляясь, под руки повела мужа, уложила на полок, обхаживала березовым веничком, смоченным в рассоле. Свенельд только покрякивал от удовольствия. Потом и он ее обходил, в пару и брызгах, пару поддал, так что все поплыло вокруг. А потом они оба выскочили и кинулись в студеную заводь, Малфутка весело визжала, Свенельд хохотал.

Когда они, довольные и расслабленные, пили в предбаннике квас, Малфутка все же решилась заговорить.

– Я тут… Мне сообщить тебе важное надобно.