Теарнская партия - Раткевич Сергей. Страница 36
«Но ведь сержант – не враг! Он же нас обучать должен! Зачем он с нами… так?»
Карвен решает, что хуже быть не может, чем обратить на себя внимание этого чудовища.
«Да ни в жизнь, что я, дурак, что ли?!» – потрясенно обещает он самому себе.
Увы, видно, зароки слышат не только добрые боги. Не иначе кто-то из Запретных проходил мимо – и услышал. Летевшая мимо глупая осенняя муха угодила Карвену точно в глаз. Стряхнуть ее – дело нескольких мгновений, но ведь новобранцам не положено шевелиться, многомудрые речи сержанта они обязаны выслушивать, замерев по стойке «смирно», то есть совершенно неподвижно. Карвен терпит, проклиная все на свете, терпит проклятую муху – наверняка ее Запретный подговорил! – терпит, надеясь, что хлынувшие слезы заставят ее сняться с места и ему не придется нарушать приказание сержанта.
Но то ли неведомый Запретный решил как следует развлечься, то ли это проделки того коротышки, от перстня которого Карвен отказался, чем обидел до глубины вряд ли имеющейся у него души, но сержант замечает плачущего новобранца. Плачущего, стоя по стойке «смирно», а ведь это тоже нарушение устава.
– С этого момента вы не то что делать, дышать должны так, как я скажу, – внушительно роняет сержант и тут же добавляет: – Новобранец из второго ряда, ты что там затеял? Плачешь? – В голосе сержанта Йанора слышится вкрадчивая хищная радость. – Мамочку вспомнил? – ласковым тоном, от которого мороз дерет по коже, интересуется он. – Домашних пирожков захотелось?
Сержант доволен. Еще как доволен. Вот и жертва сама наметилась. Нужно же ему прилюдно растерзать хоть кого-нибудь, чтобы эти недотепистые сопляки раз и навсегда уяснили, что с ними будет, если они посмеют хоть в чем-то ослушаться своего сержанта.
Этот ни с того ни с сего зарыдавший верзила кажется ему очень удобной мишенью. Йанору по опыту известно, что как раз такие здоровяки зачастую ничего не стоят как бойцы. Они слишком сильны. Их побаиваются и уважают сверстники. Им редко приходится пускать свою силу в ход и почти никогда – проигрывать. В них нет терпения и стойкости. Их никогда не сбивали с ног, они не знают, что это такое – вставать раз за разом, даже когда устоять нет никакой надежды. Такие могут одной рукой перевернуть груженую телегу, но не в состоянии сто раз подряд зарядить и разрядить ружье. Слишком гордые, чтобы оставаться дома, под мамкиными юбками, они записываются в солдаты, думая, что уж тут-то самое им и место, тут-то они и развернутся, с их-то непомерной силищей.
Их ждет горькое разочарование. Армия – это дисциплина и труд, а не потрясание пудовыми кулаками. А трудиться они не любят. И не умеют. И не хотят учиться. Не принятые в армию, такие типы чаще всего не возвращаются домой, а направляются на большую дорогу и становятся разбойниками. Ну, и заканчивают свою жизнь в петле, как разбойникам и положено. Вот и этот, судя по всему, такой же. Небось думал, что стоит ему записаться в гвардию, и он тотчас станет героем, вскочит на коня, подкрутит усы и поскачет в ближайший кабак, шлюх очаровывать. А тут, вместо всех этих радужных мечтаний, скотина сержант, который тебя и за человека не держит и сулит такое, что хоть сейчас в петлю. Вот он и ревет от обиды. Не поднесли ему геройство и почести на блюдечке с каемочкой. Их, оказывается, еще заслужить надобно, да не подвигами ратными, а каждодневным тяжким солдатским трудом под руководством все той же скотины сержанта. Ну и ладно, отсеется сразу же – и боги с ним. К чему, тратить время на того, из кого все равно солдата не сделаешь? Ишь как глаз трет, остолоп, ровно на него муха уселась!
Плачешь? Мамочку вспомнил? Домашних пирожков захотелось?
На какой-то момент, на краткий миг Карвен просто не понимает, что эти слова обращены к нему. А когда понимает, слезы высыхают мгновенно. Муха стряхивается с глаза одним движением.
Сержант ни слова не сказал об отце, но он упомянул о матери. Карвен сразу вспомнил обоих, отца и мать, и все остальное, что было с этим связано. Сержант тут же превратился для него в подобие тех разбойников, которые пытались его ограбить в самом начале пути. Те тоже насмехались, пока он молот не вытащил.
Молот пришлось оставить вместе с другими личными вещами и бумагами на попечении генерала Кландена. Но горсть земли с могилы матери все еще при нем. Мелкие памятные вещи, из тех, что можно носить под мундиром, гвардейцам разрешаются. Горсть земли с могилы матери – кусочек родного дома, кусочек памяти… домашних пирожков, да? Ничего, пусть сержант только попробует еще что-нибудь об этом сказать!
Он не враг? Вот еще! Друг не стал бы говорить и делать такое! Вот только этого врага нельзя убивать. Верген просил. Так и сказал при расставании: Карвен, постарайся не убивать своих будущих наставников, очень тебя прошу. А наставник… наставник значит для Карвена не меньше отца с матерью. Вот так. И если сержант не попытается продолжить разговор о домашних пирожках, Карвен, так и быть, сохранит ему жизнь.
Есть ведь и другие возможности отомстить. Другое оружие. То, которым с такой охотой и умелостью сейчас пользуется сержант. Пора показать ему: мы тоже кое на что способны.
– Никак нет, господин сержант! – звонко отчеканивает Карвен. – Разрешите доложить – о мамочке не думал и пирожков не хотелось. Просто меня до глубины души ваша траурная речь на наших похоронах тронула! Разрешите спросить, вы нас сами закопаете или на помощь кого кликнете? Трудно ведь одному столько могил рыть!
– Гляди-ка, умник! – с жутковатой нежностью говорит сержант. «Ишь ты – трепыхается!» – Ты за меня, главное, не бойся, парень. Ты у меня такой не первый. И не последний. Все будет как положено. Ты у меня сам сдохнешь и сам закопаешься. Все тебе будет, дай срок.
Карвен опускает глаза, потому что глядеть на сержанта страшновато. И вся злость куда-то девалась. Страшно, и все тут! Нет, с наемниками страшней было, а с магами и того пуще… Вот только их в живых оставлять не требовалось. И они не были наставниками. Вот оно – страшное: получить в наставники врага, которого к тому же еще и боишься.
«Может, он для того и приставлен? – смятенно думает Карвен. – Для тренировки. Гвардейцы ведь не должны ничего бояться. Вот чтоб ко всему привыкали, им и… Уж если кто такое выдержит, то потом ему никакой страх не страшен!»
– Ты глаза-то не прячь! – вновь доносится голос сержанта, и Карвен, вздрогнув, подымает голову.
– Ты так смотришь, словно уже все понял и тебе не терпится найти занятие поинтереснее, чем меня слушать. Может, ты оттого и расплакался, что заскучал без дела? Так я тебе мигом дело отыщу, – говорит сержант и зловеще замолкает.
«Влип, – обреченно думает Карвен. – В первый же день! Ну кто меня за язык тянул, а? Да и шутка так себе вышла, сержант с ходу отбрехался, сволочь. А уж с мухой-то как глупо получилось. Хотел как лучше, а вышло, что меня теперь плаксой считать будут. И ведь ничего не докажешь. Не бегать же от одного к другому, объясняя, что муха виновата. Еще и на смех подымут. Сержант – первый».
– Иди сюда, деревенщина, – лениво приказывает сержант Йанор.
Что ж, Карвену порядок известен. Спасибо Вергену, тот напоследок показал ему и эту науку. В самых общих чертах, конечно, а все же лучше знать хоть что-то, чем вовсе ничего. Хлопок по плечу впереди стоящего, тот вздрагивает и неуклюже отшатывается вперед и в сторону.
«Этому бедняге еще меньше моего известно, что почем», – мелькает у Карвена.
А в следующий миг он уже старательно чеканит особый гвардейский строевой шаг.
«Глупость несусветная, – высказался об этом самом шаге Верген. – Самая бесполезная среди прочих солдатских умений вещь. На войне от этого никакого проку, но… не мы придумали, не нам и отменять».
Лихо остановившись в двух шагах от сержанта, Карвен бодро рапортует:
– Господин сержант, новобранец Карвен по вашему приказанию прибыл.
Сержант Йанор досадливо морщится. Небрежная лихость новичка в сочетании с некоторым умением его раздражает. «И это тот самый недотепа, который только что рыдал? Которого я выбрал для показательной порки? Неужто я ошибся? А если… Ладно, не отступать же теперь».