Камбрийская сноровка - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович. Страница 8

   Что, конечно, подтачивает старую приязнь, рождает упреки уязвленной гордости:

   — Совсем кельтом стал, на телеге ездишь! А я говорил, бритый подбородок до добра не доведет! Сбрей усы — римлянином заделаешься, — сам говорящий красуется пышной растительностью над верхней губой.

   — Я колесницей только что ватагу хвикке разогнал, — хмурится Окта.

   — С седла б не смог, или неудобно? – ухмыляется приятель.

   — Смог бы. Через месяцок–другой, когда нога подживет. Так что выбирай: или я в колеснице, или меня тут нет!

   — А, так это из–за раны? – и сразу видно, что зависти тут нет, иначе не звучало бы уважения, — Тогда я рад, что ты рядом, на чем бы ты ни передвигался. Славно поохотились: я загоном, ты из засады… И все–таки, чем хороши в бою колеса?

   Быстры — четыре лошади на двоих ездоков и легкую повозку — это, все–таки, не одна с грузом на спине. Да, удобны раненому командиру, для которого, впрочем, делать их специально… Разве что престижа ради… Хороши колеса, но с недостатками, из которых главный: торсионная — волховское словечко, но отдающее римской стариной — колесница дорога. И баллиста тоже дорога… А вот про то, что показывает себя исключительно в компании другой конницы, приятелю лучше не знать. И никому другому тоже. Пока Роксетер не воспитает достаточное число собственных колесничих.

   Снова дорога…

   К вечеру погода испортилась. Спустился туман, сделавший перекличку крылатых и четвероногих любителей падали гулкой, потусторонней – не зря исстари обладатели этих голосов служили проводниками в мир мертвых. Вот и сейчас в густой волшебной пелене они исполняли исконную службу, тем охотнее, чем обильнее плата, данная мертвецами… Окта плотнее укутался в теплый плащ, подумал о будущем, согреваясь теплом не наступившей еще весны.

   Новые люди придут. Не успеют кости побежденных истлеть, как удобренные войной поля разрыхлит, вместо саксонского плуга, легкая борона. Глубокая вспашка истощает холмы и рождает овраги. И откуда б ни пришли новые поселенцы, им придется учиться у соседей. Подчас — у Славных Соседей. Волшебный народ не сказка. Свидетельство тому – недавние победы, вернувшие бриттам былую веру в себя, а с ней и силу для новых свершений. Те, кого раньше почитали за богов, не оставили родную землю. Об этом следует помнить не только врагам, но и друзьям. Да и как забыть, если сам был свидетелем волшебной силы…

   Из сумрачной дымки показались серые стены с наспех залатанными брешами. Как ответ на воспоминание, как ненавязчивый намек — с утра думал, придется ночевать в поле, но путь сквозь туман оказался короче. Случайно ли?

   Хвикке — дикари. Бат для них оказался всего лишь бесплодной землей, плохо приспособленной к обороне. Да еще источником строительного камня. Некрасивого, серого. И прочного… Разбирали по преимуществу стены. Мрамор колонн и портиков остался. Туман скрадывал повреждения, и графу на миг показалось, что волшебная дорога завела квадригу на пару столетий в прошлое – показать былую славу прежних хозяев… Только окрики часовых успокоили – легионы здесь стоят уже не римские, а мерсийские. На смену золотым орлам и кумачовым штандартам пришли и утвердились медные драконы с черными полотнищами. Это хорошо, потому как к Клавдию и Агриппе дел у графа нет. Да и мучеником за Христа становиться никакого желания. Нет уж! Окта, как и мерсийский король, верен старой вере и Тору–громовику, но с христианами камбрийского толка дружен. Пенда тоже христиан не притесняет иначе, чем вполне терпимой насмешкой. И служить такому «язычнику» христиане Мерсии и Камбрии почитают честью!

   Немудрено: он великий вождь. Может быть, через столетия воспоминания короля Пенды станут столь же знамениты, как записки Цезаря. Только, если Римлянин писал для толпы, а потому привирал, словно сам был галлом, то Мерсиец готовит военное руководство для своих детей. И потому пишет честней! Ходят слухи, что старик предусмотрел все. Даже разгром и захват страны. Который не означает, меж тем, окончательного поражения.

   Среди белой дымки — туман и мрамор — показалась умная остроглазая рожа с характерно выбритым лбом. Новый секретарь — камбрийский монах. Увесистое, откормленное на королевских харчах свидетельство того, что до короля сведения о письмах Кентерберийского архиепископа дошли, проверены, перепроверены и подтвердились. Пенда вынул из–за пазухи гадюку, заменив на ужа: камбриец если и цапнет, так не насмерть.

   Торопливый слуга ловит расстегнутый плащ.

   — И кольчугу, — добавляет монах.

   — Кольчугу? Сейчас стяну.

   У Пенды что, приступ подозрительности? Прежде такого не водилось.

   — Иначе, сиятельный муж, если ты нырнешь в ней в горячую и соленую воду, она быстро заржавеет.

   — А?

   — Король отдыхает. А раз уж он в Бате, то отдыхает в воде. Услышав же, что его лучший посол хромает и морщится при каждом шаге, — глаза секретаря щурятся, как от яркого света, — полагает, что целебная купель и тут не повредит.

   Такой вот весельчак. Под стать господину.

   Впрочем, от кольчуги Окта избавился бы и без предупреждения, едва вступив в нынешние королевские палаты. Жаркий и влажный воздух терм встречаясь с зимним холодом превращался в туман более густой, чем за городом. Одежда грозила окончательно промокнуть, а железо – граф поймал себя на мысли, что боится услышать звук поедающей металл ржавчины.

   И в этом тумане, уподобившись римским владыкам, обретается сам король половины Британии. Облик же мерсийский лис имеет скорее эллинский. Чашу с темным виноградным вином в одной руке и пергаментный лист — в другой дополняет густая борода, совершенно не римская. Ну, пергамент в руках властителя обычен. Да и дорогое прежде вино оказалось дешевым, ибо взято как военная добыча из церковных амбаров, которые победители не обидели вниманием, в отличие от самих церквей. Покой домов христианского бога «ужасный язычник» — а в саксонских летописях пишут именно так – хранит со всей строгостью.

   Однако вблизи Пенда и на грека мало походит, выглядит типичным русобородым плешивым германцем, в меру седым, в меру худощавым, без рельефных мускулов атлета. Зато жилист. Таким и подобает, судя по самому мерсийцу, быть королю — не сильным, но достаточно выносливым, чтобы десятилетиями тащить на нешироких плечах страну, сшитую, словно лоскутное одеяло, из трех враждебных народов. Англы, саксы, бритты. А еще — полукровки вроде графа Роксетерского, к ним Пенда последнее время благоволит. Видит, наверное, в смешении будущее единство. Вот и за сына просватал камбрийскую королевну, завещая новый народ еще не родившимся внукам…

   — Ковыляешь? — спросил дед нации вместо приветствия, явно не требуя ответа. – Сломай лекарю руки за криво сросшиеся кости, — но заметив, как поморщился вассал, усмехнулся. — Хотя, твою чудо–повозку, небось, все равно трясет – никакой лубок не поможет. Так что сам виноват… Кстати, ты на своей колеснице дырку в сиденье сделал? Если нет, озаботься.

   Вот только решишь, что привык к его шуткам — придумает новую.

   — Недоумеваешь. Значит, еще не дожил. Сделай дырку, и, если будет на то воля норн, не познакомишься с хворью, что так любит старых кавалеристов. Я вот продырявил кресло, в котором за столом сижу. И знаешь — не болит! Ну, влезай. Двум хворающим найдется, о чем поговорить. Я старик, ты ранен, а дела не ждут. Я распускаю армию — сев на носу. Да и у тебя хлопот прибавилось. Много.

   Через полчаса Окта знал — судьба в лице властителя назначила ему разить врага не столько мечом, сколько словом, впитанным от матери. Камбрийским.

   Король, меж тем, наливает в пригоршню вассала воду — вместо обычной горсти земли — символ принятия присяги от нового края. Вода вольно течет в щели между мозолистыми пальцами – меч стирает кожу чуть хуже плуга – уходит обратно в купальню. Король что–то желает этим сказать? Или всего лишь очередная выходка? Пенда это Пенда. Сказал: