Нездешний - Геммел Дэвид. Страница 2

— Лежи смирно, — велел он и, взяв из седельной сумки иголку с ниткой, принялся зашивать раненому грудь. — Придется развести костер. Ни черта не видно.

Воин разжег огонь и вернулся к своему занятию. Он сосредоточенно щурил глаза, но священник разглядел все же, что они необычайно темные, почти черные, и в них мерцают золотые искры. Воин был небрит, и в его щетине проглядывала седина.

Потом священник уснул.

Проснувшись, он застонал — боль от побоев накинулась на него словно злая собака. Он сел и поморщился, когда натянулись швы на груди. Платье его пропало, рядом лежала одежда, снятая, как видно, с мертвеца — на камзоле запеклась бурая кровь.

Воин укладывал седельные сумки и приторачивал к седлу свернутое одеяло.

— Где мое платье? — спросил священник.

— Я его сжег. — Как ты посмел! Это священные одежды.

— Это синий холст, и ничего больше. В первом же городе или селе раздобудешь себе новый балахон. — Воин присел на корточки рядом с раненым. — Я битых два часа латал твое хилое тело, священник. И мне хотелось бы, чтобы оно пожило еще немного, прежде чем взойти на костер мученичества. По всей стране твоих собратьев жгут, вешают и четвертуют — а все потому, что им недостает мужества скинуть с себя эти тряпки.

— Мы не станем прятаться, — с вызовом ответил священник.

— Значит, умрете все до одного.

— Разве это так страшно — умереть?

— Не знаю, священник, — это тебя нужно спросить. Ты был весьма близок к смерти вчера вечером.

— Но пришел ты и спас меня.

— Я искал свою лошадь. Не вкладывай в это событие особого смысла.

— Значит, лошадь в наши дни ценится дороже человека?

— Она всегда ценилась дороже, священник.

— Я думаю иначе.

— Стало быть, если бы к дереву привязан был я, ты спас бы меня?

— Я попытался бы.

— И нам обоим пришел бы конец. Между тем ты жив, а я, что гораздо важнее, получил назад свою лошадь.

— Я достану себе новое платье.

— Не сомневаюсь. Однако мне пора. Если хочешь ехать со мной — милости прошу.

— Не уверен, что я этого хочу.

Незнакомец пожал плечами и встал.

— Тогда прощай.

— Погоди! — Священник с трудом поднялся на ноги. — Я не хочу показаться неблагодарным и от всего сердца говорю тебе спасибо за помощь. Просто ты, путешествуя со мной, подверг бы себя лишней опасности.

— Как предупредительно с твоей стороны. Ну что ж — смотри сам.

Воин затянул подпругу и сел в седло, расправив позади плащ.

— Меня зовут Дардалион, — сказал священник.

— Ну а я зовусь Нездешним, — опершись о луку седла, проговорил воин. Священник вздрогнул, как от удара. — Ты, я вижу, наслышан обо мне.

— Ничего хорошего я о тебе не слышал.

— Значит, все, что ты слышал, — правда. Прощай.

— Погоди! Я поеду с тобой.

Нездешний натянул поводья.

— А как же опасность, которой я подвергаюсь в твоем обществе?

— Моей смерти хотят только вагрийские захватчики, и у меня по крайней мере есть друзья — а о тебе, Нездешний, этого не скажешь. Полмира только и мечтает плюнуть на твою могилу.

— Утешительно, когда тебя ценят столь высоко. Что ж, Дардалион, — если хочешь ехать, одевайся скорее, и в путь.

Дардалион потянулся за шерстяной рубахой, но тут же отдернул руку. Кровь отлила от его лица.

Нездешний, спрыгнув с седла, подошел к нему.

— Что, раны болят?

Дардалион покачал головой, и Нездешний увидел слезы у него на глазах. Это поразило воина — он ведь видел, как священник терпел пытки, ничем не выдавая своих страданий. А теперь — плачет, как дитя, без всякой причины.

Священник со всхлипом втянул в себя воздух.

— Я не могу это надеть.

— Почему? Вшей там нет, а кровь я почти всю отскреб.

— У этих вещей есть память, Нездешний... память о насилиях, убийствах, неописуемых гнусностях. Я запятнал себя, даже коснувшись их... носить их я не могу.

— Так ты мистик?

— Да. Я мистик.

Дардалион сел на одеяло, дрожа под лучами утреннего солнца. Нездешний поскреб подбородок, вернулся к лошади и извлек из сумки рубашку, штаны и пару башмаков. — Это все чистое, священник, — но за их память я не ручаюсь. — Он швырнул вещи Дардалиону.

Священник несмело коснулся рубашки и не почувствовал зла — только страдание, душевную муку. Закрыв глаза, он успокоился и с улыбкой взглянул на воина.

— Спасибо, Нездешний. Это я могу носить.

Их взгляды встретились, и воин скривил рот в ухмылке.

— Выходит, теперь ты знаешь все мои секреты?

— Нет. Только твою боль.

— Боль — понятие относительное, — сказал Нездешний.

Все утро они ехали по холмам и долинам, изодранным когтями войны. На востоке до самого неба вставали столбы дыма. Там пылали города, и души уходили в Пустоту. В полях и лесах валялись трупы, с которых уже обобрали латы и оружие, а вверху собирались, высматривая добычу, чернокрылые стаи ворон. Жатва смерти зрела повсюду.

В каждой долине путников встречали сожженные деревни, и глаза Дардалиона приобрели затравленное выражение. Нездешний, равнодушный к картинам бедствий, ехал настороженно, то и дело оглядываясь назад и обводя взглядом далекие южные холмы.

— За тобой гонятся? — спросил Дардалион.

— Как всегда, — угрюмо ответил воин.

В последний раз Дардалион ехал верхом пять лет назад, когда совершил пятимильную поездку от горной усадьбы своего отца до храма в Сардии. Теперь его донимала боль от ран, ноги терлись о бока кобылы, и ему приходилось очень худо. Он заставлял себя смотреть на воина впереди, отмечая, как легко тот сидит в седле, держа поводья левой рукой — правая никогда не отрывалась от широкого черного пояса, увешанного смертоносным оружием. В месте, где дорога расширилась настолько, что можно было ехать рядом, священник пригляделся к лицу Нездешнего. Оно было сильным и даже по-своему красивым, но рот был угрюмо сжат, а глаза смотрели тяжело и пронзительно. Под плащом воин носил кожаный колет, продранный, поцарапанный и тщательно зашитый во многих местах, а на нем — наплечную кольчугу.

— Ты много воевал? — спросил Дардалион.

— Больше, чем следует, — сказал Нездешний, снова останавливаясь и оглядывая дорогу.

— Ты говорил, что священники гибнут потому, что не находят в себе мужества снять свои одежды. Что ты имел в виду?

— Разве непонятно?

— Казалось бы, наивысшее мужество в том и состоит, чтобы умереть за свою веру.

— Чтобы умереть, никакого мужества не требуется, — засмеялся Нездешний. — А вот чтобы жить, нужна большая смелость.

— Странный ты человек. Разве ты не боишься смерти?

— Я боюсь всего на свете, священник, — всего, что ходит, ползает или летает. Но прибереги эти разговоры для вечернего костра. Мне надо подумать.

Тронув коня каблуками, Нездешний въехал в небольшой лесок. Там, в укромной лощине у тихого ручья, он спешился и ослабил подпругу. Лошади хотелось пить, но Нездешний стал медленно вываживать ее, чтобы она остыла перед водопоем. Потом он расседлал ее и покормил овсом из торбы, притороченной к седлу. Привязав лошадей, он развел небольшой костер в кольце из камней и разостлал рядом одеяло. Закусив холодным мясом, от которого Дардалион отказался, и сушеными яблоками, Нездешний занялся своим оружием. Наточив все три ножа на бруске, он разобрал и почистил арбалет.

— Занятная штука, — заметил Дардалион, — Да, мне его сделали в Венгрии. Очень полезное оружие: бьет двумя стрелами насмерть с двадцати шагов. — Значит, тебе приходится близко подходить к жертве.

Нездешний впился своими мрачными глазами в Дардалиона.

— Не вздумай судить меня, священник.

— Я просто так сказал. Как случилось, что у тебя увели лошадь?

— Я был с женщиной.

— Понятно.

— Боги, это же смешно, когда молодой парень напускает на себя такой вот чопорный вид. Ты что, никогда не спал с женщиной?

— Нет. Я и мяса не ел последние пять лет, и вина не пробовал.

— Скучная жизнь, зато счастливая.