Оловянные солдатики - Фрейн Майкл. Страница 23

– Ах, – произнес Роу, – если уж говорить о молитвах, между машиной и человеком существует большая разница.

– Точно. Машина справится куда лучше. Она не станет вымаливать то, чего не следует, или отвлекаться от молебствия.

– Да-а-а-а. Но если слова произносит вычислительная машина, это совсем не то…

– Ну, не знаю. Если слова “Боже, храни королеву и министров ее” окажут хоть какое-то воздействие на правительство, не так уж важно, кто или что их произнесет, верно?

– Да-а-а, это понятно. Но если слова произносит человек, он их и подразумевает.

– Машина тоже. Во всяком случае, только чертовски сложная вычислительная машина способна произносить слова, не подразумевая их. Да и вообще, что мы подразумеваем под словом “подразумевать”? Если надо выяснить, действительно ли данная персона или машина подразумевает слова “Боже, храни королеву и министров ее”, мы приглядываемся, не сопровождает ли она эти слова неискренней или иронической ухмылкой. Мы наводим справки, не состоит ли она в коммунистической партии. Следим, не передает ли она в это время записочки на предмет обеда или совокупления. Если она выдержала все эти проверки, каким еще способом установишь, подразумевается ли то, что говорится? Во всяком случае, в моем отделе все вычислительные машины молились бы с величайшей искренностью и сосредоточенностью. Преданные они, мои крошки.

– Да-а-а-а. Но вы, надо полагать, не верите в бога, способного услышать молитву и откликнуться на нее?

– Это меня не касается. Мое дело – обеспечить молебствие: добиться наивысшего качества при минимальной затрате труда.

– Но, Мак-Интош, если вы такой циник, то в чем, по-вашему, разница между человеком и вычислительной машиной?

– Не могу ответить с полной уверенностью, Роу. Я склонен отмести так называемую “душу”. Думается мне, со временем мы научим машины восторгаться музыкой Баха или красотой другой машины, отличать хорошие сонеты от плохих и выражать повышенные чувства при виде Маттерхорна [9] или заката. Речь идет вовсе не о способности к отбору; машину можно запрограммировать на отбор рациональный, иррациональный, случайный, а также на сочетание этих трех принципов, точь-в-точь как у человека. Некоторые, правда, считают, что у человека большую роль играют убеждения, вера. Но я не думаю, что это так уж важно. Скажите машине, что небо зеленое, и она вам поверит. Или можно запрограммировать ее так, чтобы она эмпирически воспринимала небо голубым, но действовала, исходя из глубокого, невысказанного убеждения, будто оно зеленое. Вдумайтесь в это, Роу! А если вы возразите, что веру машине навязали против ее воли, то вот вам машина запрограммированная на свободный выбор: она может верить своему ощущению, что небо голубое, а может, несмотря на свидетельство чувств, принять на веру, что оно зеленое, коль скоро так утверждает оператор.

– Да, возможно, – произнес Роу.

– Так вот, Роу, теперь, как люди практические, давайте признаем, что машину от человека отличает только одна полезная рабочая функция: машина выбирает лишь из конечного количества переменных, а человек сам определяет количество переменных, из которых он будет выбирать. Но дело это довольно тонкое, ибо зависит от сложности человеческого нейромеханизма. Полагаю, когда-нибудь мы создадим столь же сложную вычислительную машину, и она сама будет определять свои возможности.

– Разумеется, – произнес Роу.

– А в конечном итоге, знаете ли, отличие сведется к экономичности. Уверяю вас. На сегодняшний день для решения конечных интеллектуальных задач дешевле использовать машину, но когда-нибудь наметится предел, за которым для решения вечного вопроса о разовой работе потребуется машина до того сложная, до того специализированная, что дешевле будет использовать человека. Ей-богу, я верю, что на опушках окаменелого леса всегда останутся участки, где надо порождать оригинальные мысли, сопоставлять оригинальные идеи, видеть новые значения и перспективы. И меня ничуть не удивит, если для разработки этих участков экономичнее будет использовать людей, а не уподобленные людям машины. Как кибернетик, я об этом, естественно, скорблю. Но как человек, признаюсь, испытываю какое-то ехидное удовлетворение от человеческого разума. Какой кошмар, Роу, какой ужас! Ужас и величие! Вы меня понимаете?

– Да, – произнес Роу, когда они встали из-за стола, чтобы вернуться из столовой в свои лаборатории. – Да. Да.

Он чувствовал утомление и в то же время подъем.

В какой ошеломляющей стране перспектив они побывали!

Окаменелые леса! Бесконечное количество переменных! Подлинно религиозные вычислительные машины! Искренность! Выбор! Сложность! И все же человек на что-то годен! Роу ощутил мощный прилив солидарности с Мак-Интошем, который составил ему компанию в этом необычайном путешествии. А в небе над бесконечными лесами и окаменелыми числами повисли светящиеся буквы – выдержки из очередной рецензии; Роу ощутил безмерное удовольствие и растроганность собственным безмерным удовольствием: в виде исключения небесный рецензент писал не о нем, а о Мак-Интоше. “Мак-Интош… изумительный слушатель… гласил обзор небесного рецензента. – …Этот изумительный слушатель… пробуждает в Роу всю его феноменальную природную любознательность…”

24

Сэр Прествик Ныттинг был на проводе и вызывал Нунна. Эта истина не требовала дальнейших доказательств.

– С вами будет говорить сэр Прествик Ныттинг, мистер Нунн, – сказала мисс Фрам в приемной.

– Мистер Нунн? – сказала секретарша сэра Прествика. – С вами будет говорить сэр Прествик Ныттинг, мистер Нунн.

– Нунн? – тревожно осведомился сэр Прествик. – Нунн? Это вы, Нунн?

– Доброе утро, сэр Прествик, – сказал Нунн.

– Это Нунн у телефона?

– Собственной персоной, сэр Прествик.

– Ага. Так вот, послушайте, это Ныттинг говорит.

– Приветствую, сэр Прествик.

– Доброе утро, Нунн.

Наступила пауза: оба собеседника собирались с силами после первого шока и пытались сообразить, кто же кому звонит и с какой целью. Непосвященного эта пауза ввела бы в заблуждение. Во всяком случае, она ввела в заблуждение телефонистку Объединенной телестудии – абонентов разъединили.

Минут через пять телефон Нунна зазвонил снова.

– С вами будет говорить сэр Прествик Ныттинг, мистер Нунн, – сказала секретарша сэра Прествика.

– С вами будет говорить сэр Прествик Ныттинг, мистер Нунн, – сказала мисс Фрам.

– Нунн? – подозрительно выспрашивал сэр Прествик. Нунн? Нунн? Это Нунн? Кто у телефона? Нунн? Нунн?

– Слушаю вас, сэр Прествик.

– Это опять Ныттинг, Нунн. Нунн, что случилось? Что-то случилось. Я вас не слышал. Нас прервали?

– Должно быть.

– А вы, Нунн, вы меня слышали?

– Ни словечка, сэр Прествик.

– Значит, вы пропустили мои слова о том, что Ротемир страшно обеспокоен?

– Да.

– Слыхали?

– Нет, пропустил.

– Ну, так слушайте, я повторю все сначала. Ротемир страшно обеспокоен.

– Грустно слышать.

– Да. Ну, обеспокоен, знаете ли, возможными последствиями. Как я вам уже объяснял – только, может, вы не слышали, – он никоим образом не желает посягать на традиционные академические свободы института. Он считает – и я с ним, конечно, полностью согласен, – что они нерушимы. Абсолютно нерушимы.

– Ценю ваши чувства, сэр Прествик.

– Но надо же помнить о возможных последствиях. Вы улавливаете мою мысль?

– Да, вполне.

– Я выражаюсь ясно?

– Да, предельно, сэр Прествик.

– Значит, мы друг друга понимаем?

– По-моему, да.

– Не обижаетесь?

– Отнюдь.

– Вам долго разжевывать не нужно, а, Нунн?

– Никогда, сэр Прествик.

– Ну значит, мы с вами поладим. Надеюсь, вы не находите, что я веду себя, как надутая старая дева, Нунн. Вы ведь знаете как оно бывает. Ротемир взвился до потолка. Винит меня в том, что я сам ничего не знал и ему не сообщил, и я теперь в неловком положении. Он говорит, что не понимает, для чего я торчу в правлении, если ему самому приходится собирать сплетни на званых вечерах, выясняя, куда уходят его деньги. Разумеется, по-своему он прав, его можно понять.