Голоса в темноте - Френч Никки. Страница 5

— Сны не видят, если бодрствуют.

— Вы не спали?

— Пей.

Я сделала еще несколько глотков, как можно дольше растягивая воду. В горле саднило.

— У вас бессонница? — Я хотела, чтобы голос показался сочувственным, но он прозвучал ужасно неестественно.

— Ерунда, — ответил он. — Работаешь, а когда потребуется, спишь. Не важно, день или ночь. Вот и все.

Сквозь ткань капюшона мелькнул смутный лучик света. Если высоко задрать голову и как можно сильнее скосить глаза вниз, что-то будет видно: его расставленные ноги подле меня или руки на закраине выступа. Я не должна смотреть. Мне нельзя ничего видеть и знать. Нужно оставаться в темноте.

Я делала упражнения. Подтягивала колени вверх, затем снова опускала. Пятьдесят раз. Ложилась и пыталась сесть. Но не могла. Ни разу.

Заключенные в одиночках часто сходили с ума. Я читала об этом. И должно быть, немного представляла, что значит, если тебя запирают совершенно одну. Иногда они декламировали себе стихи. Но я теперь не могла вспомнить ни одного. Только детские прибаутки: «У Мэри жил ягненок, гикори, дикори, док...» Радостный, назойливый ритм казался неприличным и бесил, словно его отстукивали в моей больной голове. Я придумывала рифмы к слову «тьма» — сурьма, кутерьма. Но стихотворения сложить не могла.

Я снова попыталась залезть в память — не в далекое прошлое, не в воспоминания о друзьях, родных и таких вещах, которые делают меня мною, не в глубокие временные дебри, чтобы на стволах деревьев успели появиться кольца. Об этом не стоит. А в другую память, которая способна объяснить, как я тут очутилась. Пусто. Между мною здесь и мною там толстая, непроницаемая стена.

Я стала повторять в уме таблицу умножения. На два. На три. А потом запуталась. Все перемешалось в голове, и из глаз беззвучно потекли слезы.

Я ерзала, пока не доползла до края, и попыталась сесть. Здесь не могло быть особенно высоко. Он стоял внизу, поднял и опустил меня вниз. Четыре фута. От силы пять. Но никак не больше. Я подергала связанными ногами, глубоко вздохнула и продвинулась еще на несколько дюймов. Теперь я качалась на самой кромке. Вот сейчас досчитаю до пяти и прыгну. Раз, два, три, четыре...

Я услышала звук в другом конце помещения. Свистящий смех. Он наблюдал за мной. Стоял на четвереньках, словно жаба, и смотрел, как я жалко извивалась на помосте. В моей груди родился стон.

— Ну давай, прыгай.

Я отпрянула.

— Увидишь, что будет, когда упадешь.

Еще немного назад. Теперь ноги опирались о край выступа. Я прислонилась к стене и скрючилась. По щекам под капюшоном катились слезы.

— Иногда мне нравится за тобой наблюдать, — проговорил он. — А ты даже не догадываешься, здесь я или нет. Так? Ведь меня совершенно не слышно.

В потемках за мной следили глаза.

— Сколько сейчас времени?

— Пей свою воду.

— Пожалуйста, скажите: утро или уже день.

— Это больше не имеет значения.

— Можно?..

— Что?

Что? Я совсем не представляла, что должна спросить. И проговорила:

— Я самый обычный человек. Не хороший, но и не плохой.

— У каждого есть точка критического напряжения, — отозвался он. — В этом все дело.

Ни один человек не представляет, как поведет себя, когда наступит эта самая точка критического напряжения, подумала я. И переключилась на мысли об озере, реке и желтой бабочке на зеленом листе. Представила березу с серебристой корой и нежно-зелеными листьями. Поместила ее на вершину пологого зеленого холма. И заставила подуть ветерок, чтобы он шелестел кроной, ворошил листья и они блестели и переливались бликами, будто меж ветвями вспыхивал свет. Над березой я повесила маленькое белое облако. И стала вспоминать: видела ли я когда-нибудь такое дерево или нет. И не припомнила.

— Я очень замерзла.

— Да.

— Можно мне одеяло?

— Пожалуйста.

— Что?

— Надо сказать «пожалуйста».

— Пожалуйста, дайте мне одеяло.

— Нет.

Меня снова охватил гнев. Он оказался настолько сильным, что чуть не задушил. Я сглотнула. Заморгала под капюшоном. Вообразила: вот он смотрит, как я сижу со связанными руками, петлей на шее и мешком на голове. Я была похожа на людей с газетных иллюстраций, которых выводили перед строем, чтобы расстрелять. Но под капюшоном он не видел выражения моего лица, не знал, о чем я думаю. Я постаралась, чтобы мой голос звучал бесстрастно, и ответила:

— Хорошо.

Собирается ли он меня мучить, когда придет время, или позволит постепенно умереть? Я плохо переношу боль. Если меня начнут пытать, я сломаюсь и выдам любой секрет. Но мое положение еще хуже: мне нечем остановить пытку — у меня нет никакой информации. А может, он хочет мной обладать. Лечь на меня в темноте, подчинить своей воле. Сорвать капюшон, обнажить лицо, вынуть кляп изо рта, раздвинуть языком губы. А потом... Я отчаянно замотала головой, и боль в черепе показалась почти облегчением.

Однажды я прочитала или где-то слышала, что тех, кто хочет вступить в специальную парашютно-десантную службу, заставляют бежать много миль с грузом на спине. А когда они, еле живые, добираются до финиша, командуют «кругом» и приказывают бежать в исходную точку. Человек считает, что выдохся, но оказывается, в нем еще остались силы.

Их всегда больше, чем предполагаешь. Они спрятаны где-то в глубинах. Вот что я себе внушала. Так где же точка моего наивысшего напряжения?

Меня разбудили шлепками по лицу. Я не хотела просыпаться. Какой смысл? Новые шлепки. Мешок приподняли, кляп вытащили изо рта.

— Проснулась?

— Да. Прекратите.

— Я принес еду. Открывай рот.

— Какую еду?

— Какая, к черту, разница?

— Сначала пить. Во рту пересохло.

В темноте послышалось бормотание. Шаги удалились и затихли внизу. Это хорошо. Маленькая победа. Крохотное проявление воли. Шаги вернулись обратно. Соломинка во рту. Я испытывала отчаянную жажду. Но в то же время хотела выполоскать нитки и ворс противной старой тряпки, которая меня так долго душила.

— Открывай рот.

В губы ткнулась металлическая ложка с чем-то раскисшим. Мысль, что меня кормит человек, который собирается вскоре убить, внезапно показалась настолько отвратительной, что я представила, будто жую человеческую плоть. Я стала давиться и плеваться. Послышались новые ругательства.

— Ешь, мать твою! Иначе я лишу тебя воды на целый день!

На целый день. Это хорошо. Значит, сегодня он не собирался меня убивать.

— Подождите, — попросила я и сделала несколько глубоких вдохов. — Теперь хорошо.

Ложка скребла о края миски. Затем я почувствовала ее у себя во рту. Лизнула еду, проглотила. Пища напоминала овсянку, только нежнее, мягче и со сладковатым привкусом. Что-то вроде смесей для младенцев. Или бурды для выздоравливающих — из тех, что продаются в аптеках. Я представила придурков со стекленеющими глазами на больничных койках, которых кормят с ложки раздраженные сестры. Глотала, а в рот мне пихали новую порцию. Четыре ложки. Не растолстеешь. Дай Бог, не протянуть ноги. Потом я пососала еще немного воды через соломинку.

— Пудинг?

— Нет.

У меня появилась интересная мысль.

— Где мы познакомились?

— Ты о чем?

— Когда я здесь очнулась, у меня очень сильно болела голова. Это вы меня ударили?

— Что ты плетешь? Пудришь мне мозги? Хочешь задурить голову? Учти, я могу сделать с тобой все, что угодно.

— Ничего подобного я не хочу. Последнее, что я помню... я даже не уверена... все как в тумане. Помню, как была на работе. Помню... — я хотела сказать, «своего парня», но испугалась, что он может приревновать, а это было совершенно ни к чему, — помню свою квартиру, как что-то в ней делала. А потом оказалась здесь. И без малейшего понятия, как сюда попала. Я хочу, чтобы вы мне рассказали.