Смок - боевой змей - Дроздов Анатолий Федорович. Страница 20

— Я не о том! — махнул рукой Ждан. — Отрок ты большой, утех сладких хочется? — Ждан подмигнул.

Оляту бросило в жар.

— Есть тут одна, Нежана, — продолжил Ждан, — второй год вдовствует. Не старая еще, лет двадцать. Двое мальцов у нее, Первуша и Вторак. Совсем обнищала без мужа, даже коровы нету. Она тебя приголубит, а ты ей — пару ногат. Нежана козу купит, дети будут с молоком. Переживут зиму.

— Почему вервь не помогает сиротам?

— Вервь сама голодает. Пятеро в зиму померли.

— Потому Нежана согласная?

— Нужда прижмет — на все согласишься! — вздохнул Ждан…

Вечером Олята долго лежал без сна. Ворочался на жестких досках полатей. Оляна подкинула на полати сенца, накрыла рядном, но спать было жестко. Слова Ждана ошеломили Оляту. Ранее отрок не заглядывался на девок, не до того было. Холодно, голодно, всех дум, как поесть да согреться. Однако пошел в услужение к Некрасу, отъелся, оделся, сладкое да запретное стало видеться во снах. Улыба… Ее белые, пухлые руки, полная, мягкая грудь… Нетрудно представить, что у нее под рубашкой: мужики с бабами в бане моются разом. Только мужики идут за первым паром, бабы и дети приходят позже. В тесных избах семейная жизнь взрослых на виду, как не таись, от любопытного детского взгляда не спрячешься. Что мужик делает с бабой, знает каждый. Оляте от срамных снов поутру было стыдно, но видеть хотелось вновь. В веси Оляты молодые не смели любиться до свадьбы. Если девку в таком замечали (в веси не спрячешься), то считали «порченой» и замуж не брали. Парень тоже становился «порченым», в зятья его никто не желал. «Порченые» могли рассчитывать лишь на вдовца или вдовицу, да и то при большой удаче. В городе жили по-другому. Мужики и бабы сходились легко, вон как Некрас с Улыбой. Весь Белгород знал, где холостой муж за плату найдет женскую ласку. После того, как у Оляты завелось в кошельке серебро, он подумывал сходить к гулящим, но боялся, что те станут смеяться. Неуклюжий отрок… И вот Ждан сам предложил…

Олята ворочался и вздыхал, пока теплая рука сестры не легла ему на лоб. Олята тут же сказал о разговоре со Жданом. Рука сестры исчезла.

«Пойдешь к ней?» — понял Олята.

— Не пойду! Сором! — сказал Олята.

Сестра погладила его по голове.

— Деток жалко! — вздохнул Олята. — Голодные.

Теплые мягкие губы коснулись его виска. Олята понял и уснул.

Поутру они оседлали коней и отправились в соседнюю весь. Оляна ловко сидела в седле — научилась в Волчьем Логе. Из-под задравшейся поневы виднелись белые коленки. Олята решил, что сестре надо бы сшить порты. Оно-то все знают, что у бабы под подолом, но казать голые ноги девке — сором. Увидят — ославят, а с дурной славой замуж как? В портах девке тоже нескладно, но лучше, чем с голыми ногами.

В веси Олята сторговал козу: белую, с черными пятнами. Большое вымя козы свисало чуть не до земли: по всему было видать, что удойная. Расплатившись, Олята накинул веревку на рога, но коза уперлась и не хотела идти.

— Козлята у нее, — объяснила хозяйка. — Два козлика. Козочек разобрали, эти остались. Не хочет деток бросать. Давай ногату, боярин, и забирай козлят!

Олята так и сделал. Стреножив прытких козликов, они забросили их на крупы коней, после чего веревка козе не понадобилась. Сама бежала следом, тревожно мекая. Во дворе Нежаны Олята распутал козлят и те, к восторгу Первуши и Вторака, стали носиться по траве, высоко подпрыгивая. Коза успокоилась и принялась щипать травку. Брат с сестрой вернулись к себе, где с удовольствием позавтракали.

Нежана пришла вечером, с большим вышитым рушником.

— Пусть Господь спасет вас, добрые люди! — сказала, передавая рушник. — Со свадьбы берегла. Нечем больше благодарить. Молиться буду!

Олята стоял, краснея. Боялся, вдруг Нежана позовет к себе? Как вести себя, что сказать? Но Нежана не позвала. Они с Оляной обнялись, Нежана уронила слезу, после чего ушла.

— Надо сена накосить, — сказал Олята сестре. — Козе много не надо, но бабе трудно. Козлят под Рождество заколют, будет мясо, а козу целую зиму кормить. Завтра поищу косу.

Планам этим не суждено было сбыться. На следующий день вернулся Некрас…

12

Епископ Дионисий был дороден и темен лицом.

«Гречин!» — понял Святослав, подходя. Он склонил голову под благословляющую руку, но целовать ее не стал. В Киеве свой митрополит, токмо к его руке прикладываемся. Чужой епископ — гость нечаянный и чудный, что ему до великого князя? Однако митрополит похлопотал, и Святослав согласился. Издалека Дионисий ехал, из самого Турова…

Дионисий грузно сел на резной табурет ромейской работы. Темнолицый монах в рясе тихо стал за спиной епископа. Святослав нахмурился. Уговор был — с глазу на глаз. Да и глядится монах дико. Смугл, нос крючком, глаза холодные, шрам через всю щеку — от подбородка до виска. Рожа убийцы…

За жизнь Святослав не опасался. Гридни за дверью наверняка обшарили и общупали гостей; иголку в рукаве запрятали — и ту бы нашли. С оружием к князю входят только самые близкие. Прочие, пусть даже духовные… Мало русских князей обманом зарезали? Епископ? Монах? Тать любую одежу накинуть может… Вон, дверь приоткрыта, гридь в щелку посматривает. Услыхать ничего не услышит, но случись что — кинется коршуном…

— Это мой слуга Артемий, — сказал Дионисий, заметив взгляд великого князя. — Без него всего не сказать.

Епископ говорил с акцентом, но чисто — давно живет в Руси. Святослав нехотя кивнул — пусть остается.

Дионисий начал без предисловий.

— Слух прошел, объявился в землях твоих дружинник Некрас?

Святослав вздрогнул. Откуда знает? Впрочем… Кто-то сболтнул на исповеди, поп доложил митрополиту. Митрополит в Киеве тоже из греков…

— Объявился, — сказал Святослав. — Только не в моих землях. У Ростиславовичей.

— Белгород — в Киевском княжестве.

— Верно, — сказал Святослав, закипая, — в Киевском. Разве не ведаешь, владыка, что княжеством правят двое: великий князь в Киеве и Ростислав в Белгороде? Лучшие мужи Киева, бояре смысленные, такой ряд уложили. Киевский стол де велик, вдвоем поместитесь. Поместились… Каков бы ни был двор, а запусти в него вместо одной собаки двух, обязательно перегрызутся. Грыземся… Летось с Ростиславом воевали, зараз сидим в городах своих и зубы точим…

— Не гневайся князь! — степенно сказал Дионисий. — Мне это ведомо. А молвил я к тому, что от Киева до Белгорода ближе, чем от Турова, а руки у великого князя длинные. О том всей Руси известно.

«Ловок!» — подумал Святослав.

— Чем насолил Некрас владыке Туровскому?

— Безбожник!

— Дела церковные! — сказал Святослав. — Язычников по лесам — тьма, всех не переловишь.

— Не ведаешь ты, княже… — Дионисий поерзал на табурете, устраиваясь поудобнее. Под напором тучного тела табурет скрипнул.

— Что-то ведаю, — усмехнулся князь. — Служил Некрас у курского князя, в полон попал к половцам, а князь не выкупил. Некрас из полона сбежал и к Глебу Туровскому подался. Вышла у него свада с Глебом из-за смока…

— Богомерзкое чудище! — вскричал Дионисий, вздымая посох.

— Чем смок бога прогневил?

— Не бога, а слугу его! Некрас чудище в реке купал, весь Туров глядеть сбежался. Я тож подъехал: надлежит пастырю доброму знать, чем стадо его занято. Верхами был. Люд расступился, меня к самому берегу пропуская. Смок, завидев слугу божьего, закричал на него по-диаявольски. Кобылка моя спужалась, взбрыкнула, и епископ туровский пал в грязь. На глазах всего Турова!

Святослав еле сдержал усмешку.

— Седмицу после того я лежал, — продолжил Дионисий. — Бог миловал, спас слугу своего: ничего не сломал и нутра не отбил. Восстав с одра я призвал Некраса и велел ему смока, отродье диавольское, убить.

— Убил?

— Отказался. Сказал, что все живое на земле сотворено Господом, коли Господь посчитал бы, что смоки от диавола, то их бы и не было. Сказал, что винить надо не смока, а кобылку: кони, бывает, зайца пугаются и седоков сбрасывают, но зайца диавольским отродьем никто не считает.