Фольклор в ветхом завете - Фрэзер Джеймс Джордж. Страница 28

Неудивительно, что народ склонен был объяснять эти явления природы сверхъестественным вмешательством богов или героев: природные особенности Темпейского ущелья как нельзя более способны вызвать в душе человека суеверный страх, представление о каких-то могучих изначальных силах, которые по гигантским размерам своей деятельности представляют разительный контраст с ничтожными делами людей. Путешественник, спускающийся утром с западной стороны в этот глубокий проход, видит высоко над собой снега Олимпа, окрашенные золотым румянцем восходящего солнца. Но, спустившись ниже по тропинке, он теряет из виду горные вершины, справа и слева перед его глазами встают стеной громадные, уходящие ввысь величественные утесы. Местами они настолько сближаются, что кажется, будто сейчас совсем столкнутся вплотную, и едва оставляют место у подножия для дороги и реки да еще для узенькой полосы голубого неба над головой. Лишь только дорога сворачивает на южный или правый берег реки, перед глазами путешественника открываются скалы на склоне Олимпа, самые великолепные и самые удивительные во всей Греции. В дождливую погоду они поражают еще более своими низвергающимися водопадами, вздувающими ровную и спокойную поверхность реки.

Наиболее величественный вид открывается в середине ущелья, где вздымается гигантская скала с парящей в небе вершиной, увенчанной развалинами римской крепости. Но грандиозность картины несколько смягчается обилием и зеленью растительности. В некоторых местах ущелья утесы расступаются, давая место у своего подножия лужайкам с вечнозелеными зарослями лавра, мирта, дикой оливы, земляничного дерева и целомудренника, увитых плющом и диким виноградом; зелень пестреет пурпуром олеандров, золотом жасмина и альпийского ракитника. Воздух насыщен сладким ароматом бесчисленного множества деревьев и цветов. Даже в самых узких местах берег реки скрыт в тени платанов, их корни и свисающие ветви купаются в потоке, а густая листва образует крону, едва пропускающую солнечные лучи. Сами скалы, изрезанные рубцами и трещинами, покрыты карликовыми дубами и кустарником всюду, где можно было пустить корни, и их зелень ложится яркими пятнами на обнаженной белой поверхности известковых громад; а сквозь расщелины в скалистой стене то здесь, то там открывается панорама дубовых и хвойный лесов, карабкающихся по крутым склонам.

Тенистые своды и нежная растительность особенно поражают своей неожиданностью путешественника, если он приходит в эту лощину в жаркий летний день, оставив только что пыльные и знойные равнины Фессалии, без единого дерева для защиты от палящих лучей южного солнца, без малейшего освежающего ветерка, с редкими переходами от холмов к низинам, несколько ослабляющими скучное однообразие ландшафта. Не приходится поэтому удивляться, что человек стал рано задумываться над происхождением этого величественного и прекрасного ущелья, что первобытная религия и наука одинаково приписывали его происхождение какому-то великому катаклизму в незапамятные времена, какому-то внезапному и страшному извержению вулканических сил, а не настоящей причине — медленно, веками происходящей под действием воды эрозии пород.

Отсюда мы можем с некоторой уверенностью заключить, что трещина в фессалийских горах, которая, по преданию, образовалась вследствие Девкалионова потопа, есть не что иное, как Темпейское ущелье. Не будет легкомыслием с нашей стороны, если мы пойдем еще дальше и предположим, что сама легенда о потопе была подсказана желанием объяснить происхождение глубокого и узкого ущелья. Ибо раз люди знали о существовании большого озера, окаймленного кольцом фессалийских гор, то у них, естественно, могла возникнуть мысль о том, какое огромное наводнение должно было последовать за прорывом перемычки, когда вода, получившая свободный выход, хлынула потоком через только что образованный проход, затопляя прилегающие низменности и оставляя на своем пути опустошение и гибель. Если в таком предположении есть хоть некоторая доля истины, то фессалийское сказание о Девкалионовом потопе и самофракийское сказание о Дардановом потопе имеют под собою одну и ту же почву: оба они явились выводами из фактов, относящихся к области физической географии; ни одно из них не содержит в себе каких-либо воспоминаний о действительных событиях. Короче говоря, оба сказания представляют собою то, что Эдуард Тайлор называет „мифом наблюдения“, а не историческую традицию.

Никакой легенды о великом потопе мы не находим в Ведах, этом древнейшем литературном памятнике Индии, составленном, по-видимому, между 1500 г. и 1000 г. до н. э., когда арии жили в Пенджабе и еще не проникли на восток, в долину Ганга. Но в позднейшей санскритской литературе неоднократно встречаются различные версии сказания о потопе, причем каждая из них при общем сходстве сохраняет свои особенные детали. Здесь достаточно будет привести древнейшее из известных нам преданий, содержащееся в так называемом Сатапатха Брахмана, важном прозаическом сочинении по вопросам священного ритуала, написанном, как полагают, незадолго до появления буддизма, то есть не позднее VI в. до н. э. Арийцы в это время занимали верхнюю часть долины Ганга, а также долину Инда, но, вероятно, почти не испытывали воздействия со стороны культур Западной Азии и Греции. Мощное влияние греческих идей и греческого искусства, бесспорно, началось спустя несколько веков, с нашествием Александра Великого в 326 г. до н. э. Содержание легенды о великом потопе таково.

„Утром принесли Ману воду для умывания, совершенно так же, как теперь ему всегда приносят воду для омовения рук. Когда он умывался, ему попала в руки рыба. Она сказала ему такое слово: „Взрасти меня, и я спасу тебя!“ „От чего ты спасешь меня?“ — „Потоп снесет все земные создания; я спасу тебя от потопа!“ — „Как же мне взрастить тебя?“ Рыба ответила: „Пока мы малы, нам не миновать гибели: одна рыба пожирает другую. Сперва ты будешь держать меня в кувшине; когда я перерасту кувшин, ты выроешь колодезь и там будешь держать меня. Когда я перерасту колодезь, ты пустишь меня в море, ибо тогда мне уже нечего бояться гибели“. Скоро рыба стала гхашей (ghasha — большая рыба), а эта порода — самая крупная среди рыб. После этого она сказала: „В таком-то и таком-то году произойдет потоп. Ты должен тогда вспомнить обо мне и построить судно, а когда начнется потоп, взойди на него, и я спасу тебя от потопа“. Взрастив рыбу так, как она просила, Ману пустил ее в море. И в том самом году, который предсказала рыба, он вспомнил ее совет и построил судно, а когда начался потоп, он взошел на него. Тогда рыба подплыла к нему, и он привязал канат от своего судна к ее плавнику и таким образом скоро приплыл к той далекой горе, что на севере. Тут рыба сказала ему: „Я спасла тебя; привяжи теперь судно к дереву, но смотри, чтобы вода не снесла тебя, пока ты будешь оставаться на горе; когда же вода спадет, ты можешь понемногу спуститься вниз“. И он понемногу спустился с горы. Вот почему тот склон северной горы называется „спуск Ману“. Потопом были уничтожены все создания; один лишь Ману уцелел…

Желая иметь потомство, он стал вести благочестивую и строгую жизнь. Он также совершил жертвоприношение „пака“: стоя в воде, принес жертву из осветленного масла, кислого молока, сыворотки и творога. От этого через год произошла женщина. Когда она стала совсем плотной, то поднялась на ноги, и, где она ни ступала, следы ее оставляли чистое масло. Митра и Варуна, повстречавшись с ней, спросили: „Кто ты такая?“ — „Я дочь Ману“, — отвечала она. „Скажи, что ты наша дочь“, — сказали они. „Нет, — настаивала она, — я дочь того, кто произвел меня“. Тогда они пожелали иметь в ней долю, но она, не сказав ни „да“ ни „нет“, прошла мимо. Она пришла к Ману, и он спросил ее: „Кто ты такая?“ — „Твоя дочь“, — отвечала она. „Как, ты, слава творения, ты — моя дочь?“ — спросил он. „Да!“ — сказала она. „Теми жертвами из чистого масла, кислого молока, сыворотки и творога, которые ты принес в воде, ты произвел меня. Я — благодать; используй меня, когда будешь приносить жертвы. И если ты используешь меня, когда будешь приносить жертвы, то станешь богат потомством и скотом. Всякое благо, какое ты вздумаешь просить через меня, будет дано тебе“. И вот он стал пользоваться ею во славу бога в середине жертвоприношения, а середина жертвоприношения — это все, происходящее между вступительной и заключительной жертвой. Вместе с ней он продолжал вести благочестивую и строгую жизнь, желая иметь потомство. Через нее он произвел человеческий род, род Ману, и всякое благо, которое он просил через нее, было дано ему“.