Вечер тортика и марионеток (ЛП) - Тейлор Лэйни. Страница 6

Мне хочется пройти за кулисы и заглянуть напоследок в оркестровую яму, но если я это сделаю, кто-нибудь из кукловодов загрузит меня какой-нибудь работой, и я уже не смогу смыться. И, тем не менее, я останавливаюсь у двери на сцену и прислушиваюсь. Слышу, как Чинция воет партию Маргариты (трагический персонаж, совращенный дьяволом на сделку). Она, похоже, справилась с приступом ярости дивы и вроде как поет очень даже ничего... для сопрано с третьего курса консерватории, поющего в кукольном театре, да пофиг... но это не то, что я хотела услышать. Я слушаю скрипку.

Вот она. Это звучание, которое поднимается из мелодии, словно луч света, прорезающий тьму. Звук скрипки сладостен, словно любовь; он настолько прекрасен, что я могу заплакать. И все мое существо трансформируется в слово «пожалуйста».

Я не верю в молитвы, но верю в волшебство, а я хочу верить в чудеса.

«Пожалуйста, приди», — думаю я за перегородкой, посылая эти слова прекрасному чистому звуку, и прекрасному, чистому мальчику, который создает его.

А потом я ухожу.

На улице снежно. Я заматываю шарф вокруг лица и чувствую своего рода умиротворение. Я сделала первый ход.

Теперь его очередь.

Он

Глава 5

Глаза-Вуду

Занавес опускается. Музыка стихает и раздаются аплодисменты, и когда я опускаю скрипку, за окном уже поджидает еще один субботний вечер, словно кот, усевшийся на забор.

Я не фанат котов и кошек. За одним единственным исключением. Вольфганг установил непомерно высокую планку, затем умерев, когда мне было десять, и с тех пор все коты для меня были лишь источником разочарования. Вот протягиваешь к ним руку, а они просто смотрят на нее, и так как они не глупы, это их поведение можно расценить просто как издевательство.

«Ага, приятель, это рука. У тебя таких в наборе две паршивицы. Рад за тебя».

И никаких тебе: «О, ты хочешь меня погладить? Давай, я подойду поближе, потому что ты мне тоже нравишься».

Значит, вот он я и вечер субботы, который просто смотрит на мою руку, пока мне не становится стыдно. Я опускаю ее и пытаюсь притвориться, что я вовсе и не хотел никого гладить. И раз за разом то, чего бы мне не хотелось, никогда не происходит. Издевка судьбы? Возможно.

Возможно, сегодня все будет по-другому. Начался вечер не ахти, но всегда есть надежда.

— Вечеринка в «Фигляре», — говорит Радан, когда мы выползаем из оркестровой ямы, и это полная противоположность надежде. Кот буравит меня глазами из-за места, где я, скорее всего, окажусь ночью, и это будет означать, что еще одна суббота, словно песок, просочится сквозь мои пальцы. Ее не будет в «Фигляре», ее никогда там не было. Не знаю, куда она ходит после работы, но мне представляются звезды и туман, и зал с зеркалами, и я тоже хочу быть там.

Мне хочется заниматься загадочными и невероятными вещами рядом с неистовой и прекрасной девушкой, которая похожа на куклу, ожившую по воле неизвестного чародея.

Неужели я о многом прошу?

Я выглядывал ее в коридоре, но не увидел. И дверь в гримерку к кукольникам была открыта, так что, проходя мимо, я заглянул и туда, но и там ее не оказалось. Неужели я ее уже пропустил? Как видимо, да.

Знаю, не за что мне винить судьбу. Я — это мой идиотизм, который просто душит меня. Почему я просто не могу заговорить с ней? Я собирался и раньше, когда мы шли в театр. Стыдно признаться, но я ждал под тентом через улицу, пока не увидел, как она идет. Всего пару минут. Ничего странного. Хотя, как бы там ни было, я не знаю, что бы ей сказал. Наверное, какую-нибудь несуразицу, вроде: «Гляди, как снежно». Или возможно: «Я люблю пирожные». (Она любит пирожные. Это одна из четырех известных мне о ней вещей. Другие: 2. ее зовут Сусанна, 3. у нее последний год обучения в Лицее, так что ей, скорее всего, восемнадцать, что означает, она молоденькая, но не слишком, и 4. от ее взгляда у человека может застыть в жилах кровь. Я видел, как это происходит, хотя и не был по ту сторону визуального контакта. У нее глаза-вуду и это чуть более, чем просто страшно. Следовательно, потому-я-с-ней-еще-не-заговорил.) Но я не сказал ничего нелепого или наоборот, потому что она резко остановилась, чтобы рассмотреть флаер на стене, и я не знал, что делать и просто пошел дальше.

Черт возьми.

Интересно, что это был за флаер. Я должен сходить посмотреть. Хотя не уверен, хочу ли. Боюсь, он только подтвердит мои подозрения, что она избегает меня.

Когда я вхожу в гримерку к музыкантам:

— Мик! — раздается голос и меня передергивает.

Чинция.

— Мииик! — она произносит мое имя так, словно это приказ: «Смирно!» [10] А потом она оказывается прямо передо мной, и я чуть отступаю назад. Ничего не могу с собой поделать. Когда на тебя смотрит Чинция, возникает такое чувство, что на лбу у тебя красная мишень, а она целится в нее из снайперской винтовки. И хочется пригнуться, нырнуть, перевернуться, спрятаться.

— Я сегодня неплохо пела? — спросила она на английском, с преувеличенным выражением горя на лице. Все, что касалось Чинции, было преувеличенным, от подводки для глаз до ее походки, каждый шаг которой, словно сметал на своем пути невидимого наблюдателя.

— Что? А. Ты пела отлично. — Только это каждое сопрано хочет слышать по окончании спектакля. «Вы пели отлично».

— Я пережила настоящий шок, трудно оставаться спокойной, чтобы петь.

Я не собирался спрашивать об источнике шока, но она уже рассказывала мне об этом. Я у своего шкафчика, открываю его, не слишком обращая внимания, когда слышу слова «девчонка-кукольница» и тут же включаюсь в разговор:

— Что она сделала? — спрашиваю я.

— Я послала ее за кофе, а она принесла мне чашку, полную сигаретных окурков. Представляешь?!

Вообще-то, не очень.

— Ты послала ее за кофе? — Вот в это я не мог поверить. Чинция что, не видела эти вуду-глазища? — Она не девочка на побегушках. Она марионетки делает.

Чинция моргнула.

— Нет. Девчонка, коротышка.

Я киваю.

— Верно. Она самая. — Нелепо, но, говоря о ней, у меня возникают собственнические чувства. По-моему, это впервые, когда я вообще с кем-либо говорю о ней, и у меня определенно нет желания обсуждать ее с Чинцией.

— Короче, — говорю я ей, — будет у тебя твой кофе.

Она хмурится на меня.

— Она натолкала окурков в мой кофе, — говорит она, будто я пропустил это мимо ушей, и все, что я мог сделать, это постараться не улыбаться, потому что ну да, это именно то, что вы делаете для Чинции, если вы из тех людей, которые делают, что захотят. Итак, значит, Сусанна из тех, которые делают, что захотят? И это точно не сулит мне ничего хорошего, потому что, разве не заговорила бы она уже со мной, если бы я был ей интересен?

Какая трогательная пассивность. Ожидать, что она заговорит первой. Я не хочу быть таким. Я хочу быть парнем, как в кино, который, ну не знаю, выгуливает своего кролика на поводке (нет у меня кролика) и точно знает, как завести разговор. Хотя, может, если гуляешь с кроликом на поводке, тебе даже не придется ничего говорить, кролик сделает все за тебя. Не то чтобы Сусанна из тех, кто клюнет на кролика. Вот если выгуливать лису на поводке. Или гиену. Во, точно, была бы у меня гиена, мне бы, наверное, и не пришлось бы никогда начинать разговор.

Разве что: «Извини, моя гиена ест твою ногу».

Я вынимаю свой футляр для скрипки из шкафчика и открываю его, а в нем… что-то лежит. Какой-то свиток, вроде как с обожженными краями, на манер пиратских карт для поиска сокровищ. Какое-то навороченное приглашение на вечеринку, что ли? Наверное, я пялюсь на него слишком долго, потому что Чинция следит за моим взглядом, и то, что она потом говорит, меняет вес воздуха.

— Это ее! — заявляет торжественно она, изобличая Сусанну. — Коротышки. Она держала это в руках, когда я дала ей свою кружку для кофе.

Что? Сусанна? Мой мозг работает крайне медленно. Каким образом.... то, что держала в руках Сусанна... в конечном итоге, могло оказаться в моем футляре?