Natura bestiarum.(СИ) - Попова Надежда Александровна "QwRtSgFz". Страница 23

И талисман, и охранника в неповрежденном и неизменном состоянии Курт сдал Ван Аллену спустя три часа. Из-за стен по-прежнему не доносилось никаких иных звуков, кроме тяжелой поступи морозного бурана, и, засыпая, он слышал лишь снег и ветер. Сон пришел не сразу и был прозрачным, точно паутина, не впуская в себя сполна — когда охотник поднялся в комнату, дабы разбудить в его очередь Бруно, проснулся и Курт, выслушав и без того уже понятное уведомление о том, что все тихо и необъяснимо спокойно. Так же легко, сам собою, он вынырнул из этой невесомой дремы, когда возвратился помощник, сдав дежурство фон Зайденбергу; бросив из-под полуприкрытых век взгляд на то, как Бруно неспешно укладывается, Курт закрыл глаза снова и отвернулся, не задавая самоочевидно никчемных вопросов о ситуации внизу.

Итак, тишина.

Никого. Ни ликантропа, стремящегося проломить ставни и, разбив стекло, вскочить внутрь, кромсая людей направо и налево, ни человека, при свете дня пытающегося напасть на выходящих за пределы стен.

Безмолвие и тишина.

Во дворе трактира — никого, ни следа, только пустой, ровный, как свежесчищенный пергамент, снег. Еще одно утро. Которое по счету?.. Второе? Или третье… День полной силы оборотня… в который — как знать, возможно, тоже так ничего и не случится. Миновавшая спокойная ночь вселила в его подзащитных надежду на то, что ликантроп покинул эти места, и опасаться теперь уже нечего; разумеется, все этому только рады, и сложно их за это осуждать — для этих людей главное, что ничто больше не угрожает их жизням. Разумеется, вне себя от злости Ван Аллен. Разумеется, недовольно вздыхает помощник и мрачно раздражается он сам. Для них троих главное, что теперь тварь будет угрожать чьей-то еще жизни — и не одной; и выследить его теперь будет непросто. Непросто?.. Да это фактически неисполнимо. Откровенно говоря, просто невозможно представить себе четкого плана действий в сложившейся ситуации. Вызвать сюда зондергруппу? Но каким образом… Отправить одного за помощью, а кого-то оставить здесь на случай, если ликантроп не ушел? Но кого… Самому осуществить разведку в окрестностях трактира? Это должно быть просто — кругом видно на многие десятки шагов, слышно скрип каждой снежинки под подошвой…

Стоп.

Почему?

Почему под подошвой — снег? Минуту назад была холодная простыня, потолочные балки над головой; как он оказался на улице?

И метель; кругом должна быть сплошная белая стена, метель, непроходимая вьюга, слепящая и оглушающая, воющая, подобно зверю; а сейчас — почему сейчас вдруг тишина и недвижимость, белое, сверкающее на солнце, ровное покрывало лилейного серебра, словно в волшебном сне?..

Во сне.

Это просто. Просто во сне. Просто сон, в котором — утро, пустота и тишина.

Тишина…

Нет. Не тишина. Что-то есть в тишине. Что-то…

Что это за звук?..

Встать.

«Встать»; это было так, словно знакомый до боли в буквальном смысле голос инструктора рявкнул над самым ухом, и тело поднялось само собою, исполняя приказ, пока все еще спящий разум силился понять, для чего это вдруг стало нужно, что происходит, да и происходит ли вообще, или все это — лишь игры его, разума, утомленного неизменными раздумьями об укрывшейся в ночи твари.

Бруно сопит в подушку, завалившись спиной кверху, остывающая жаровня уже перестала потрескивать угольками, снег по-прежнему лупит в стекло за ставней — все так, как было, как минуту, как час назад…

Все не так. Что-то не так.

Что?

«Встать»; зачем?..

— Встать!

Помощник подскочил, удивленно воззрившись на него, когда Курт рванул к двери, второпях, на ходу вколачивая себя в сапоги, слыша уже четко и явственно сквозь рыдающую за стенами бурю человеческий голос — на пределе крика, за порогом сил. В пустом трактирном коридоре уже можно было различить вой; не звериный, человеческий. Кто угодно мог спутать, почесть за обман слуха или скрип иссохшего на ветру дерева, за рев того существа, что таится в темноте, но он — он слишком хорошо знал, слишком часто слышал, как звучит человеческий голос, когда от боли вот-вот помрачится рассудок…

Крик ударил по слуху остро, словно плеть, уже близкий и отчетливый, донесшийся вместе с грохотом двери, и засов, завизжавший, точно взрезанный боров, убил тишину решительно и бесповоротно.

Позади слышались грохочущие шаги помощника, чья-то дверь распахнулась, ударясь о стену; Курт прыгнул вперед, перескочив последние ступени лестницы, ведущей в трапезный зал, и на миг приостановился, одним взглядом пытаясь обозреть все, чтобы увидеть главное. Дверь — цела; засов — в петлях, ставни — закрыты, очаг — согревает и дает свет, озаряя заставленную столами комнату и двоих людей, что словно закаменели посреди нее.

Фон Зайденберг стоял кособоко, точно выросшая посреди утеса сосна, пошатываясь, пытаясь нашарить столешницу и опереться о нее; руки, грудь и колени его были в свежей крови — густой, яркой, горящей расплавленным рубином в слабом отсвете очага, и половина лица едва различалась за плотной кровавой маской. На полу, в шаге от подрагивающих ног рыцаря, корчился, исходя хрипом, ком мяса с головой крестьянина Йозефа Хельмера, изливая на отскобленные доски бегущий широко и свободно пунцовый ручей, перемешанный с крошками костей и ошметками плоти. Подбитый шерстью намокший кафтан вздулся пузырем, переполнившись всем тем, что прежде было заключено внутри его обладателя, и теперь из-под оборванной полы медленно, переплетаясь, точно змеи, вместе с кровавым потоком выскальзывали рваные зловонные потроха.

В дальних комнатах зашевелились разбуженные криком спящие постояльцы, и Курт, не оборачиваясь, повелел, зная, что помощник рядом и слышит каждое слово:

— Стой тут. Вниз никого не пускать.

— Какого черта!

Он не обернулся и услышав голос Ван Аллена, приблизившись к безмолвному рыцарю, похожему на призрак, замаранный неотмщенной кровью; на довольно бессвязные ругательства охотника, бросившегося к затихающему телу на полу, Курт внимания не обращал — невзирая на полное свое согласие с каждым произносимым им словом, любые вопросы могли подождать, кроме одного.

— Это зверь?

Фон Зайденберг вздрогнул от звука его голоса, отшатнувшись, смотря ошалело и пусто, и он вздохнул, переглянувшись с охотником; тот лишь покривил губы, присев перед изувеченным крестьянином на корточки. В данной ситуации молчание рыцаря и в самом деле являлось самой наглядной формой признания.

— Вы ранены? — задал Курт следующий значимый сейчас вопрос, и тот, наконец, с усилием разомкнул губы, нащупав таки стол позади себя и навалившись на жалобно скрипнувшую столешницу всем весом.

— Он — ранен, — промолвил фон Зайденберг сквозь подрагивающие губы, и охотник, поднявшись, поправил:

— Он — убит. Так как вы?

— Он был жив, когда я втащил его сюда, — возразил тот упрямо. — Он должен быть жив.

— Ему крышка, — повторил Ван Аллен, выговаривая каждое слово четко и громко, словно обращаясь к престарелому соседу. — Это — труп, ясно? Я спрашиваю… черт, просто дай себя осмотреть.

— Я цел, — возразил рыцарь, оттолкнув его руку, — это не моя кровь.

— О, Господи! — прорвался с вершины лестницы полный ужаса голос трактирщика, потонувший в оглушающем визге Марии Дишер.

— Не подходить! — не глядя, воспретил Курт, поморщась, когда голоса на верхней площадке стали многочисленней и громче.

— Боже мой, он убит! — ахнула Амалия, и помощник шагнул ей наперерез, преградив рукой проход к лестнице.

— Уходите, — попросил он настоятельно. — И не пускайте сюда ребенка, ни к чему ему это видеть; уходите. Все! — повысил голос Бруно, заглушив причитания и стоны вокруг. — Уходите в свои комнаты. Заприте двери и сидите там, пока вам не позволят выйти.

— Каждый, кто хочет кончить так же, — кивнул на тело крестьянина Курт, когда никто не двинулся с места, — может ослушаться этого указания.

— Где мой арбалет? — спросил охотник настороженно. — Вы брали его с собой, когда выходили?