Круг - Козаев Азамат. Страница 23

Тычок, наверное, мало что понял, но на всякий случай закивал, соглашаясь.

Я, счастливая, рухнула обратно на ложе и уснула, ровно малое дитя. Мама в детстве пела – дождь идет, а ты спи. Грозы пройдут стороной, а ты спи. Ураганы не раз обметут деревья от листьев, а ты, кроха, спи. Копи дни и годы, вырастешь большая и красивая, а может быть, невысокая и дурнушка, но однажды найдет тебя счастливая доля и не спросит, как зовут.

А едва кончился дождь, быстро и внезапно пробудилась от счастливого забытья. Тишина гулко ударила по ушам, и если мне кто-то скажет, будто солнечный свет не проникает в малейшую дырочку, словно разноцветная змейка, рассмеюсь в лицо. Закатала штаны, сбросила сапоги и, босая, унеслась к изваянию. Наверное, лежит камень серый, а всю краску смыло летним дождем. Ничего, попытка не пытка. Я неслась по лужам, как беспечная малолетка, и нарочно шлепала, чтобы во все стороны поднималась целая туча брызг.

Представляла себе, как прибегу на место, а глыбища залита водой, в мелких ложбинках изваяния собралась вода, и не красным полыхает рубаха каменного воя, а бледно-розовыми остатками. Добежав, прыгнула в большую лужу… да так и осталась. И рот в удивлении раскрыла. Никаких бледно-розовых остатков, рубаха изваяния полновесно полыхала ярко-алым, как будто кровь слилась только что. Я осторожно подошла и присела. Сдула водяную пыль с памятника и легко поскребла ногтем окрашенный камень. Ничего. Не отходит, ровно прикипела намертво, въелась в самую глыбищу.

– Он любит меня! – крикнула голубым небесам. – И вы меня любите, боги!

Где-то в отдалении, там, куда ушли грозовые тучи, громыхнуло. «Ну ты, девка, наглая, – должно быть, удивились боги. – Дерзкая!» Да, я такая.

– Завтра же потащу ставить! А яму выкопаю сегодня. Каменный вой уйдет в землю на глубину коленей… нет, бедер… нет, вкопаю на глубину пояса, чтобы стоял вечно, пока ходит по небу солнце! Где мой заступ?

Вприпрыжку неслась обратно и дорогой все ревела: «Где мой заступ?» Земля размягчела, копать – одно удовольствие. Могу себе представить, как обрадовался дождю Потык. Ему жирная земля милее пуховой перины.

– Он меня любит! – шептала сама себе, швыряя комья за спину. – Он меня любит!

Еще до заката врылась по пояс. Должно хватить. Перепачкалась, будто чумичка. Скрипело на зубах, песок попал за шиворот, хорошо хоть штаны не извозила. «Купаться, купаться!» – в сумерках высигнула из ямы.

Наверное, жалкое зрелище я теперь представляла. Не пойми кто, мужик или баба, волосы понемногу отросли, стягивала их сзади в конский хвост, постепенно налилась былой силой, вошла в тело, но вместе с тем, как распрямились плечи, наружу полезла грудь. Соски торчат под рубахой, словно копейные наконечники, того и гляди, продырявят. Вылег тоже не дурак был. Дадут боги, еще найдет свое счастье.

Я ступила в темный лес и на ощупь двинулась к ручью. Раскидистые древесные кроны почти не пускали свет под полог, и тут, в лесу, смеркалось гораздо быстрее, чем на поляне. Скинула штаны, рубаху и основательно все вытряхнула. Вошла в ручей и высыпала на одежду пенника – дала крюк через шалаш, прихватила смену и мешочек «чистоты». Порошка не жалела, вокруг так и поднялась пена, будто впереди по течению кто-то опрокинул в воду целую бочку браги. Застирала штаны и рубаху, бросила на бревно и с наслаждением окунулась сама. И ведь не река – ручей, воды едва по колено. Наверное, тут в лесу шаловливый поток никогда не прогревался так, как это бывает со стоячими лужами и озерцами. В те ступишь ногой – ровно парное молоко. Меня же обдало прохладой, жгучей и пронизывающей, я уселась на дно, откинулась назад, на локти, и только голова осталась торчать наружу. «Он меня любит!» – улыбнулась, зажала нос и опустила голову под воду.

Пенник – удивительная штука. Добывают словно глину, с виду песок и песок. Но в воде он дает обильную пену, и грязь его боится, как разбойник сторожевого десятка. Впрочем, не все так просто – откопал и пользуйся. Сначала песок прокаливают в печах, наподобие гончарных, там он становится коричневым и с цветом получает свои удивительные свойства.

Я поднялась во весь рост, натерлась пенником с головы до ног, отфыркалась, отплевалась и, когда почувствовала, что кожа просто свербит и скрипит от чистоты, плашмя грянулась в ручей лицом вниз. Легла на воду, и меня медленно поволокло вперед по течению. Ветер ласково трепал мокрую задницу, и пока не воспламенились легкие, мамкина дочка послушно внимала воде. Освежило так, что еще немного – и на прохладном воздухе я зазвенела бы ровно гусельная струна.

И потянуло спать. Сон обещал стать таким же легким и чистым.

– Он меня любит! – шла назад и спотыкалась на ходу. Будто привычку ходить смыло, ноги сделались пусты, ровно соломой набиты. Эдакое чучело. Ну и что, зато соломенное чучело очень нужно ухарю в красной рубахе. И пусть все красотки на свете закусят удила!

– А что, Вернушка, нынче утром не уходишь камень тесать? – Тычок с неизменной плошкой каши просунулся в палатку и замер, раскрыв рот. – Красотища какая!

– Нет, сегодня не пойду, – продрала глаза. – Где красотища?

– Сей же миг обернусь. На-ка вот!

Сунул кашу в руки и выполз наружу. Ложку проглотить не успела, как снова появился и притащил зерцало. Глянулась и обомлела. Вчера улеглась, не до конца просушив космы, и теперь волосы пышной гривой вихрились на голове. Были бы подлиннее, как в недалекую бытность, такого не получилось. А так… не длинные, не короткие, под собственным весом еще не утягивают вниз и не топорщатся, будто ежик. Поди, никогда еще старый егоз не видел бабу с короткими волосами. Такую оторву, как я, днем с огнем искать…

– Мне нужна твоя лошадь.

– Это еще зачем? Губчика уже не хватает?

– Погоди, не удивляйся. Еще мне нужен Безродов Тень и Гарькин Уголек.

– Это еще зачем?

– Перетащить кое-что.

Старик мигом догадался.

– Закончила? Неужели?!

– Ужели! – доела кашу и сунула болтуну пустую плошку. – Ты предупреди, чтобы не всполошились, будто коней кто-то свел.

– А веревки?

– Есть. Из города привезла в тот же день.

Вместе с инструментом, что купила у мастера Кречета, я тогда же, не мешкая, по совету каменотеса прикупила полета локтей крепчайшей веревки.

Пришло урочное время.

Так привязать или эдак? Кое-что знала из веревочного дела, но до подлинных знатоков было еще далеко. Путовяз из отцовой дружины знал о веревках столько, что мне понадобится прожить десять жизней, чтобы сравняться с ним в диковинном умении. На глаз безошибочно отмерял длину и вязал узлы именно там, где было нужно. Любую поклажу стягивал так, что нести становилось удобно, нигде не соскальзывало и не расслаблялось. Вот бы сюда веревочника! Но Путовяза порубили тем злополучным днем, когда враз перестала существовать моя отчизна.

– Две веревки с одного края, – прикидывала я. – Две с другого. Потянут не продольно, а поперек.

Нет, не годится. Изваяние станет цепляться за землю всей своей шириной, и ничего хорошего не выйдет. Но, если тянуть продольно, как бревно, веревки соскользнут, ведь уцепить их не за что. Ни сучка ни задоринки. Да и откуда на камне взяться сучкам и задоринкам? Тогда… нужно сделать несколько каменных зубьев! Дело недолгое, особенно для такого опытного каменотеса, каким за эти дни стала я. Чуть за полдень все стало в наилучшем виде. Несколько зубцов и канавок топорщились на нижней части изваяния и не давали веревкам соскользнуть. Тенька встал правым крайним, рядом впрягла своего Губчика, Гарькиного Уголька и Востроуха Тычка поставила справа.

Все узды связала воедино собственным поясом и потянула на себя. Пош-ш-шли! А когда веревки натянулись и лошади расчувствовали, что им предстоит тащить, все четверо изволновались. Тенька встал на дыбы, мой Губчик все косил лиловым глазом, Уголек и Востроух коротко ржали.

– Давай, Тенька, милый, ты не узнаешь воя в красной рубахе? – меня разобрала досада. Сделать такое и споткнуться на простом! – Губчик, хороший мой, давай, поднажми!