Псалмы Ирода - Фриснер Эстер М.. Страница 91

Завтрак. Его не было вовсе. Из вчерашнего лесного сбора остались лишь желуди да несколько древесных грибов, слишком жестких, чтобы их есть сырыми. Желуди же требовали специальной готовки, иначе их нельзя было есть, но инструкции, как их готовить, наверняка подпадали под понятие обучения, а это категорически запрещалось. Бекка полезла в мешок Гилбера, даже не испросив разрешения, молчаливо вызывая его на вспышку по поводу такого нахальства. А он раскачивался взад и вперед, распевая нечто, в чем ни один нормальный человек не усмотрел бы ни единого понятного слова, и не обращал на Бекку ни малейшего внимания.

«Ведет себя так, будто у него в объятиях настоящая новобрачная, — дивилась Бекка, глядя на выражение глубокой радости, все шире и шире разливавшееся по круглому лицу Гилбера, чем дольше он пел или читал что-то речитативом. — Он скрылся с ней и бросил меня одну». Эта мысль заставила ее ощутить свое полное ничтожество. Кусочек затхлого хлеба, который она взяла из рюкзака, казался ей еще менее съедобным, чем раньше, а она не осмеливалась снова подойти к мешку и порыться там.

В конце концов Гилбер временно кончил свои занятия и отправился в лес, не сказав Бекке ни слова. Волна злости накрыла ее с головой. Насколько она знала, колдовские песни, которые он бормотал, были жидовскими заклинаниями, имевшими целью заставить шаббит принять объемную телесную форму женщины. Сейчас он ушел, чтобы обрести свою невесту, а когда это свершится, он навсегда позабудет о Бекке.

Она очертя голову кинулась за ним, ибо была обессилена бессонницей и голодом, а потому и не вспомнила о ряде других обстоятельств, которые тоже требовали уединения. Бекка даже не подозревала, как далеко она сумела отправить свой здравый смысл, пока не услышала тонкого журчания жидкости, падающей на дубовую кору, и почти наткнулась на Гилбера, только-только закончившего свои дела.

— О Боже! — Бекка слишком поздно закрыла руками рот — эти слова уже успели вылететь. Но она просто не могла оторвать глаз от того, что сейчас было на виду. И оно было совершенно не похоже на те деревянные изображения, которые женщины использовали для обучения девушек там — в Праведном Пути.

— Ты! — Гилбер чуть было не задохся и быстро повернулся к ней спиной, лихорадочно натягивая штаны. На считанные секунды Бекке показалось, что она нашла магический ключ, с помощью которого можно прогнать всю эту гилберовскую чушь насчет шаббита, ибо он уже открывал рот, чтобы произнести самую сочную, самую яркую, самую яростную речь, которую когда-либо произносил мужчина. Однако он сделал глубокий вдох, медленно выдохнул воздух из легких, повторил это еще раз, а потом спокойно сказал:

— Когда зайдет солнце, Бекка.

Она низко опустила голову. Ее сжигал стыд. Гилбер прошел мимо нее так, будто она была камнем. А потом она услышала, что он снова принялся напевать на тот же странный мотив, сидя возле дымящегося янтаря углей.

День разматывал пряжу часов. Около полудня Гилбер сделал перерыв, достаточно долгий, чтобы можно было взять небольшую частицу запасов для трапезы. На этот раз это были два ломтика, отрезанные от коричневого засаленного брусочка.

— Виджи называл это «брикетом путника», — объяснил Гилбер. — Он не мог дать нам много, так что мы постараемся сэкономить его, насколько это возможно, но это шаббит. Благоговение славится изготовлением этой штуки. Даже маленького кусочка хватает, чтоб поддержать силы на долгом отрезке пути. Городские торговцы скупают все, что производят хуторяне.

Бекка послушно покатала во рту маленький откушенный кусочек, но особо благоприятного впечатления о нем у нее не сложилось.

— Возможно, это неплохо, — сказала она. Но вложить много искренности в эти слова ей не удалось. Вкус был жуткий. Может, люди Коопа вовсе не так уж хорошо во всем разбираются? — Виджи сам это делал?

— Изготовление «брикетов путника» не мужское дело. Он просто раздобыл его, пока я уходил.

— Уходил? — Вот это была новость!

— Ты же знаешь. Те два или даже три дня, когда мы оставляли тебя с Шифрой и с этой странной молчаливой девушкой. Я очень сожалею, Бекка, но мне надо было скрыться куда-нибудь, чтобы встретить свою невесту, не опасаясь, что кто-то обнаружит меня. Виджи сказал, что, пока меня не будет, ему удобнее всего совершать набеги на хуторские склады, чтоб снабдить нас пищей.

— Значит, вот где… — Отдельные детали загадочного поведения Гилбера теперь начинали становиться на свои места.

А он снова вернулся к своим напевам и занимался этим, пока солнце не опустилось довольно низко. Когда легли первые длинные вечерние тени, он снял с себя тот бахромчатый кусочек материи и аккуратно спрятал его. Сумерки сгущались, а Гилбер все рылся в своем рюкзаке, на дне которого он отыскал небольшую деревянную шкатулку. Она была обтянута самой лучшей замшей, один вид которой соблазнял взгляд обещанием ощущения необычайной мягкости при прикосновении. Внутри находились как бы три подносика, стоявшие один на другом. Он вынул самый нижний, с которого взял небольшое яйцо из ажурного серебра, и потряс его. Внутри что-то постукивало. Гилбер поднес яйцо к носу и сделал глубокий и продолжительный вдох, после чего передал его Бекке. Она взяла его с опаской, как будто ожидала, что из одного из отверстий вылезет ядовитый змееныш. Но все, что там было, — это запах выдыхающихся специй.

На том же подносике лежала и свеча — витая, как девичья коса. Гилбер зажег ее, поднял лицо к небу и запел новую песнь, понять которую Бекка, конечно, была не в силах. Допев, он задул свечу. И свеча, и серебряное яйцо отправились обратно на свой подносик. Над ним располагалось отделение, на треть заполненное простыми толстыми и короткими свечками. Три голубые чашки Гилбер вставил в специальные углубления верхнего подносика, после чего закрыл шкатулку на замок.

— Ну вот она и ушла, — сказал он Бекке, раскачиваясь на каблуках.

— Кто ушел?

— Моя невеста, конечно. — Он покачал головой, будто сожалея о ее непроходимой тупости. Именно так поступала Кэйти, когда кто-нибудь из ребятишек не мог ответить уже давно пройденный урок. Ружье и ножи Гилбера уже Докинули свое прежнее место возле дерева: ножи спрятались на поясе и в сапогах, ружье лежало под рукой, свернутая веревка улеглась в рюкзак. За ней последовала и деревянная шкатулка. Очень серьезно Гилбер произнес: — Надеюсь, остальное ты усвоила лучше. В следующий шаббит ты будешь зажигать свечи — это будет твоя забота.

— Моя? О нет! — Она взмахнула руками, как бы отталкивая даже самую мысль об этом. — Меня это не касается. Я все-таки христианская женщина!

— Это я знаю. — Голос Гилбера звучал мрачно. — Тем труднее тебе будет учиться. — Он взял из сумки на поясе кремень и стальной брусок, с их помощью разжег новый костер, который разогнал сгущавшуюся темноту. Танцующее пламя высвечивало его суровое лицо. — Но такие вещи случались и раньше. Наш праотец Авраам взял в жены Агарь — египтянку, когда Сарра не могла больше рожать. Иосиф тоже женился на египтянке… Ты не египтянка, но, полагаю, сойдешь. В конце концов, важен ум, а не что-то иное. Ты не настолько ниже меня, чтобы моей матери пришлось…

— О чем ты говоришь? — потребовала Бекка объяснений.

— О нашем супружестве, конечно, — ответил он таким тоном, будто ее непонятливость для него полный сюрприз. — Нам же предстоит вступить в брак.

— Ты что — рехнулся? — Воспоминание о противоестественном половом признаке Гилбера до сих пор не покидало Бекку. Мысль о том, что он ей сейчас предлагал, и о тех последствиях, которые это должно повлечь за собой, взвинтила ее нервы, вызвав вопль: — Чтоб я вышла за тебя замуж?!

— Мне это тоже не по душе, но тут ничего не поделаешь. — Гилбер говорил, продолжая в то же время готовить скудный ужин. — Вы — хуторские — тоже воспитаны на Писании, так что тебе полагалось бы знать. Ты видела мою наготу, Бекка. Такой проступок и у вашего народа, и у нас считается грехом. Разве не так?

С этим ей пришлось согласиться. Если только женщину не просили о Поцелуе или Жесте, ей следует с почтением относиться к тайным частям мужского тела. В противном случае это расценивается как тяга к распутству. Гилбер говорил истинную правду. Когда Бекка кивнула в знак согласия, ее голова показалась ей такой тяжелой, как будто могла сама собой сорваться с ее плеч.