Стражи - Бушков Александр Александрович. Страница 9
Юная Брунгильда, играя глазками, с наигранной грустью вдохнула:
– К сожалению, майн герр, ничем не смогу вам помочь. Такие календари начинают спрашивать не ранее второй половины декабря, раньше просто нет смысла заказывать их у оптовых торговцев, они все равно лежали бы, бесполезно занимая место… – она кокетливо улыбнулась: – Я вижу, вы крайне предусмотрительный человек, если начинаете думать о календаре на следующий год уже в сентябре…
Черников усилием воли заставил себя улыбнуться самым приятным манером (хотя Ляхов видел, как нелегко ему это далось):
– Увы, фройляйн, наоборот. Я настолько безалаберный, что если не куплю календарь за три месяца до того, как в нем будет нужда, то в декабре обязательно забуду это сделать… Да-да, именно так и обстоит. К тому же эта утомительная работа… Вы не поверите, но я настолько устал от копания в бумагах, что поймал себя на провалах памяти. Я совершенно не помню, какое нынче число и год… Правда-правда…
«Ах, вот куда он гнул! – догадался наконец Ляхов. – Хваток все-таки, Паша, спору нет…»
Девица очаровательно улыбнулась с видом человека, способного оценить по достоинству хорошую шутку. Судя по всему, она искренно полагала, что с ней заигрывают этаким вот заковыристым образом, и была ничуть не против.
– Ах вы, бедняжка… – произнесла она тоном опекающей неразумного младенца опытной няньки. – Надо же так заработаться… Повторяйте за мной: сегодня восьмое сентября одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года…
Черников старательно повторил с таким видом, будто принял игру. «Значит, вот так, – подумал он. – И число, и месяц, и год – те самые, куда они были отправлены, те самые, что полчаса назад, до феномена. Вот только вокруг творится какая-то чертовщина. Форменная чертовщина – за отсутствием пока что более научного термина…
– Большое спасибо, фройляйн, – сказал Черников, старательно улыбаясь. – Вы вернули мне душевный покой…
– О, не преувеличивайте моих скромных заслуг… А можно поинтересоваться, что это у вас за работа такая? Копаетесь в бумагах… Неужели вы – архивариус? Мне казалось, что архивариусы все поголовно пожилые и неинтересные.
– Я историк, фройляйн, – не моргнув глазом, ответил Черников. – Пять месяцев трудился над магистерской диссертацией о больших европейских войнах. Вот, кстати, что вы думаете о последней большой европейской войне?
Судя по личику девушки, ее подобные предметы интересовали мало. Однако она словоохотливо продолжала:
– Я, собственного, ничего такого не думаю, как-то особенно и не интересовалась такими вещами… А, впрочем… Мой дедушка служил тогда в кавалерии, видел Наполеона Третьего, когда тот сдавался под Седаном. Конечно же, это славная победа нашего оружия, что тут еще скажешь?
– Да, действительно… – кивнул Черников, хлопнул себя по лбу, словно вспомнив о неотложном деле: – Господи, эта моя вечная рассеянность… Готлиб, профессор уже ждет! Он будет в ярости, если мы снова опоздаем! Тысяча извинений, фройляйн…
Он приподнял шляпу и кинулся прочь из лавочки. Ляхов, разумеется, последовал за ним, раскланявшись с блондинкой, явно огорченной таким поворотом дел.
Оказавшись на улице, Черников лишь чуть-чуть сбавил темп, размашисто шагая в том направлении, откуда они пришли.
Паша, ты гений, – сказал Ляхов, не сразу подстроившись под его шаг. – Мне что-то и в голову не пришло…
Вот такие дела, – произнес Черников, глядя вперед и не сбавляя шага. – Число, месяц и год – те же самые. Только никакого Третьего Рейха тут нет. Кайзер Вильгельм все еще на престоле – ну, ничего особо удивительного: он и в правильном времени дожил до Второй мировой… И Первой мировой тут определенно не случилось, для этой красотки последняя большая европейская война – франко-прусская…
Оно, ты знаешь, и неплохо, – сказал Ляхов. – Ни Первой мировой, ни Третьего Рейха… Лепота…
– Лепота, – сказал Черников глухо. – Вот только я все думаю: а насколько пещера изменилась?
Теперь только Ляхов догадался, о чем речь – и его прошиб холодный пот, он прибавил шагу, так что чуточку опережал товарища, мысленно повторяя про себя: нет, только бы не пещера, только бы не пещера…
…В городке, где их видели люди, они еще сдерживались, не бежали – но, оказавшись за мостиком, без посторонних свидетелей, не сговариваясь, припустили во весь опор, то и дело опережая друг друга, тяжело дыша, отдуваясь. Тропинка поднималась в гору, но они напрягали все силы, мчались взапуски, шумно выдыхая, оскальзываясь порой. Оба давно потеряли шляпы, а трость Ляхов давно отбросил, чтобы не мешала. Рассуждая разумно, не было никакой необходимость бежать сломя голову – если с пещерой что-то изменилось и «карета» пропала, ничего уже не исправишь, хоть ты припусти быстрее любого чемпиона. Однако они ничего не могли с собой поделать, рассуждать разумно были не в состоянии.
Скальный отрог выглядел вроде бы в точности тем же самым. Свернув с тропинки, они кинулись по дикому лесу, шумно проламываясь сквозь кустарник, словно заправские дикие кабаны, пачкая лица смолой и паутиной, петляя по небольшим ущельям, перепрыгивая рытвины, забираясь все дальше в совершеннейшую глушь, вдали от исхоженных туристами тропок, привычных экскурсионных маршрутов, не перекинувшись ни единым словечком. Казалось, вся жизнь вложена в этот бешеный бег.
Очередное ущелье. И темное пятно – вход в пещеру, тоже вроде бы оставшийся прежним. Проход столь же низкий, как и прежде, так что приходилось сгибаться в три погибели, подсвечивая карманными фонариками не камень под ногами, а свод, чтобы не треснуться макушкой. Им начало казаться, что ведущий в глубь горы проход стал гораздо длиннее, что могло означать самое плохое, – и оба, тяжело дышавшие, хрипевшие, подавлявшие боль в легких, пребывали в столь взбаламученных чувствах, что не могли сообразить, стал ли на самом деле ход протяженнее или им это только мерещится с нешуточного перепугу…
Свет фонариков словно пригас вдруг – это пространство распахнулось большим залом. И когда они пробежали еще десятка три шагов, уже не пригибаясь, в двух лучиках мелькнул бок «кареты», целехонькой и невредимой, стоявшей на прежнем месте.
Тогда только они остановились в нескольких шагах от дверцы. Пошатываясь, уронив руки, шумно отфыркиваясь, Черников пропыхтел:
– Васька… Сейчас бы водочки… Стакан. Полный…
Похрипывая, словно загнанная лошадь, Ляхов отозвался:
– И залпом… И не закусывать…
Глава III
…Где все остается столь же непонятным
Стояла тягостная, напряженная, прямо-таки жутковатая тишина. Савельев, понятно, не мог видеть своего лица, но вот лица других… Холодок по спине пробегал. Зимин резко встал:
– Внимание! Вы трое, господа, – он повернулся к сидящим у стены, – немедленно усядетесь за подробнейшие отчеты. Да, вот еще что… В грядущем было еще три группы: штабс-капитан Маевский – Ленинград девятьсот шестьдесят девятого, без «кареты»; капитан Поланин и поручик Алиханов – Милан девятьсот тридцать шестого, без «кареты»; подполковник Стахеев – Петербург девятьсот одиннадцатого, с «каретой». Никто из них до сих пор не дал о себе знать. Предположения пока что строить не берусь… Итак, господа ученые, просьба немедленно обсудить ситуацию и через час представить имеющиеся мнения и соображения. Я очень прошу не увлекаться отвлеченным теоретизированием, заняться чисто практическими вопросами, насколько это возможно. Господа путешественники, всем вернуться к прежней подготовке. Все свободны, останется только Аркадий Петрович.
Он так и остался стоять – чуть побледневший, напряженный, с застывшим лицом. Не было ни разговоров, ни промедления, стукнули отодвигаемые кресла, зазвучали громкие шаги, люди покидали зал быстрее обычного, едва ли не бегом.
Один Савельев так и стоял возле своего места, едва ли не навытяжку. Зимин подошел, опустился в кресло, жестом пригласил поручика сесть рядом. Сказал, глядя в сторону: