Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада - Фробениус Николай. Страница 40

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил я. Но она, не отвечая, отвела глаза. Уголки ее губ болезненно дрогнули. Молчание. Я рассердился.

Я пошел в Сент-Ор и спросил у мадам Рене, что ей об этом известно.

Она ответила:

– Готон не выносит сострадания. Думаю, ей хочется страдать в одиночестве. Не забывайте, большую часть жизни она грешила с мужчинами. Теперь ей хочется остаться одной.

Я словно во сне шел по улицам. Меня мучила слабость. Почему Готон ничего мне не сказала? Она умирает, и все знают об этом, даже маркиз, хотя он сидит в заточении за высокими стенами, только мне ничего не известно. Она страдает, но мне не положено знать об этом. Я открыл дверь в ее комнату. Готон лежала в постели, она глянула, чуть приоткрыв глаза. Почему она так странно на меня посмотрела? Я не хотел сердиться на нее. Но во мне вскипел гнев.

– Ты больна?

Не сводя с меня глаз, она отрицательно покачала головой. Я едва сдержался.

– Ты лжешь!

Готон села в кровати.

– Что хочу, то и говорю.

– Почему ты делаешь вид, будто не видишь меня?

– Оставь меня в покое.

– Ты думаешь, что уже умерла? И поэтому не разговариваешь со мной? Думаешь, твой язык уже обратился в прах? И мозг тоже?

Она сильно изменилась. В ней не осталось ничего от прежней Готон. Почему она не желает меня видеть? Ведь я всегда был так добр к ней. Я шагнул к кровати и ударил Готон. В уголке рта у нее показалась кровь. Но она не склонила головы. Не извинилась. Не сказала того, что я надеялся услышать. Не притронулась теплой рукой к моему лбу. Она сжала кулак и в ответ ударила меня.

– Теперь я никогда ничего тебе не скажу.

– Видно, ты очень счастлива.

– Оставь меня в покое. Ты мне никогда не нравился. Меня от тебя тошнило. Оставь меня в покое!

Я ушел из дома.

Париж – негостеприимный город. Холодный. Грязный. Люди здесь бледные и изможденные. Я снял комнату у какого-то виноторговца на Фобур-Сен-Марсель. Комната стоила дешево, но располагалась на четвертом этаже, и состояние ее оставляло желать лучшего. Я лежал на омерзительной кровати, и сны мои тоже были омерзительные. Соседнюю комнату занимала целая семья, и сквозь стену непрерывно сочился поток брани. Этажом выше жили две тощие проститутки. Днем и ночью они сновали вверх и вниз по лестнице. Я видел их в приоткрытую дверь, они награждали меня презрительными взглядами. Я закрыл глаза и отдался во власть воображения. Проснулся я от холодного ветра, дующего в окно.

Дом дубильщика прятался в темноте. Я чувствовал себя прекрасно. Легко нес свои инструменты и без труда заставил замолчать сторожевую собаку. В дом я вошел с черного хода. Внутри было темно, кисло пахло сыром и вином. Я разулся и прокрался в спальню. Дубильщик громко храпел во сне. Я склонился над его мощным торсом, изо рта у него воняло. Большие ноздри подрагивали. Лишь достав скальпель, натянув перчатку и приготовив все инструменты, я почувствовал слабость. Скальпель показался непривычно тяжелым. Я вспотел. Непонятная тяжесть тянула руку к земле. Мне пришлось встать на колени, а потом даже сесть на пол. Дубильщик хмыкнул во сне, это прозвучало как оскорбление.

Он умер от легкого укола в горло. Я ученый, но патетика мне не чужда.

Наконец я покинул его грязную комнату. Сижу в парке. В воздухе чувствуется изморозь. Мне холодно, я раскачиваюсь взад и вперед на твердой скамейке. Изо рта у меня идет пар. Я пытаюсь прогнать грязные фантазии. Пытаюсь думать о Готон. О ее теплых руках и нежном рте. Говорю себе, что надо встать, пройти через парк к дому мадам Рене и повидать Готон до того, как она умрет. Но продолжаю сидеть на месте, мне холодно, хочется спать, глаза смыкаются, меня одолевают видения, передо мной встает кровавый город, в руках у меня ножи, двери домов превратились в человеческие тела, и мне приходится рассекать их, чтобы они раскрылись и впустили меня в тепло. Проснулся я, когда уже светало. Было полнолуние. Перед рассветом ветер стих. Я встаю и иду к дому мадам Рене. Но там никого нет. Сосед говорит, что Готон вместе с мадам ушла в монастырь. В Сент-Ор я пришел слишком поздно.

Через открытую дверь я вижу лицо Готон. Она лежит на кровати, одеяло натянуто до морщинистой шеи. Глаза закрыты, рот приоткрыт. Мадам Рене сидит, прислонившись головой к каменной стене, и молится. Между ними на ночном столике горит восковая свеча. Мадам Рене оборачивается и смотрит на меня. Кротким просветленным взглядом. Я плачу.

Всю ночь я просидел в комнате мадам Рене. Глядя в стену. Ни о чем не думая. Перед рассветом меня сморил сон. Когда я проснулся, у меня был жар и я не мог пошевелиться. Ноги потеряли всякую чувствительность. Ко мне заглянула какая-то монахиня. Потом меня перенесли в комнату для гостей. Я попытался встать, но ноги были так слабы, что идти я не мог. Настоятельница встревожилась. Она опасалась, что у меня воспалилась культя. Они поили меня настоем из трав.

В комнате пахло, как на монастырском огороде.

Постепенно к ногам вернулась чувствительность. Мадам Рене уговорила настоятельницу разрешить мне поселиться в пустующем доме садовника, стоявшем в углу монастырского сада. Пока я не поправлюсь. Это время благодаря настойчивости мадам Рене растянулось на несколько лет. Монахини хорошо относились ко мне.

Я лежал и дремал в маленьком каменном домишке, здесь не было ничего, кроме узкой кровати, стола со стеариновой свечой, распятия и Библии. Просыпался я только затем, чтобы выпить немного воды и съесть кусок хлеба, потом засыпал опять. Мне ничего не снилось, от долгого сна я чувствовал себя вялым и словно пьяным. Стоило мне подумать о моих анатомических экспериментах, как на меня нападала сонливость. Я все время пребывал в полусне.

Когда ноги отошли, я начал выполнять обязанности садовника. И работал с большой охотой. После паралича я ходил медленно, но делу это не мешало.

Монахини хорошо относились ко мне.

Работа садовника мне нравилась, и я ценил доброту монахинь. Из газет, изредка попадавших в монастырь, я узнал о беспорядках в стране. Об Анатоме там не было ни слова. Значит, все сошло, как было задумано. Но это не радовало меня. Я не хотел даже думать об этом. Все отодвинулось далеко в прошлое. Может, я начал стареть?

В монастыре было так тихо. Я и не знал, что так бывает. Здесь я совсем успокоился. Никакие мысли меня больше не тревожили, и тот взгляд – тоже.

В этой обители молитв и смирения мне передали однажды рукопись маркиза – «Сто двадцать дней Содома».

В списке действующих лиц я нашел имя – президент де Кюрваль.

Этот вымышленный персонаж преследует меня всю жизнь. Я откладываю рукопись в сторону. Разве я уже не покончил с этим? Не начал новую жизнь? Я сижу у окна и смотрю на грядки с пряностями. Тимьян, петрушка. Надеюсь, что скоро пойдет дождь. Земле это будет на пользу.

Я снова раскрываю рукопись и начинаю жадно читать.

Президент де Кюрваль был одним из столпов общества. Теперь ему шестьдесят, и распутная жизнь оставила на нем свой след. Он высокий, сухой и тощий, у него мрачные голубые глаза. Волосат он, как сатир. Его обвислые ягодицы похожи на пару грязных тряпок. От бесконечных ударов плетки кожа на них загрубела и потеряла чувствительность, их можно было мять, как тесто, он даже не заметил бы этого. Между ягодицами – их даже не требовалось раздвигать в стороны – зияла дыра, чей диаметр, запах и цвет больше напоминали отверстие нужника, чем задний проход...

Я закрываю рукопись.

Иду в лес, дохожу до реки. Там я раздеваюсь и смотрю на свое отражение в воде.

Тело мое уже покрыто морщинами.

«Сто двадцать дней Содома». В святых стенах монастыря каждое слово кажется вдвойне богохульным. Эротические эпизоды зловещи и без конца повторяются. Одно и то же происходит снова и снова. Детей и беременных женщин пытают до смерти, либертены едят кал и развлекаются историями об инцесте и отцеубийстве. Все происходящее в этом закрытом замке можно назвать протоколом больного времени, думаю я. Все потеряло ценность. Женщины становятся мужчинами, мужчины – женщинами, зло – добром, а добро – злом, и Бог – самый страшный из всех грешников. Всеми персонажами движет только похоть, которая всегда приводит к смерти.