Иная судьба. Книга I (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна. Страница 82

Иоанну Лорентье долго искали после признания самим Папой её невиновности, но так и не нашли. Дело легло в тайные архивы уже лет… семь назад, кажется. Настала пора их перетряхнуть. Дождаться известий от Тука — о чём там они беседуют с капитаном, будто добрые приятели? — и послать его, пожалуй, прямо в Ватикан.

При раздаче причастия Бенедикт Эстрейский внимательно вгляделся в безмятежное лицо герцога и увидел самые наихудшие признаки, подтверждающие одно: его светлость, как заурядный школяр, был пьян любовью. Отсюда и лёгкое золотистое сияние — новое вкрапление в ауре светлейшего — и прозрачный взгляд, и, главное, полностью исчезнувший шрам над губой. Плохо дело…

«Ты снова мне нужен, брат мой», — потянулся он мысленно к брату Туку. «Жду тебя сразу после окончания…»

… Карета его высокопреосвященства была достаточно высока и широка, чтобы большой и сильный мужчина мог переодеться на ходу, не испытывая тесноты. К тому же, походный образ жизни изрядно упростил привычки Бенедикта, и для смены парадного облачение на простую рясу ему не требовалась помощь шести лакеев и целого штата придворных, как если бы это было при дворе Его Величества Генриха. Архиепископ по простецки стащил одежды через голову, обтёрся мокрым полотенцем, насухо вытерся и лишь после этого натянул на голое тело простую льняную рубаху, а поверх — коричневый балахон с объёмистым капюшоном. Теперь он был неотличим от членов собственной братии.

— Святой Урсулы, говоришь? — только и сказал, выслушав Тука. Помолчал. — Отлично. Я давно собирался навестить сестёр, посмотреть их хвалёный сад и поговорить о новой школе, да всё было недосуг. Вчера они послали мне уже третье слёзное напоминание. Нехорошо столь долго откладывать встречу…

И в последних его словах брату Туку послышалась скрытая угроза.

…А яблоки в монастырском саду были чудо как хороши. Желтобокие и полосато-красные, с глянцевой, почти фиолетовой кожицей — и с нежно-розовым матовым восковым налётом, с кулак молотобойца — и с перепелиное яичко, мягкие, для уже немолодых челюстей — и твёрдости почти каменной, для зимней лёжки; тугие, крепкие — и наливные, чуть надкусишь — брызнет сок, сладкий, липкий…

Искушение, одним словом. Для окрестных мальчишек — погибель почти смертная. Потому что гонял их из того сада инвалид Гомер, даром что почти слепой, как легендарный тёзка, но слух имеющий отменный, и уж так ловко посылающий на подозрительный треск веток тяжёлый голыш из пращи — только держись! До смертоубийства не доходило, но многие лакомки, и из малолеток, и постарше, щеголяли, бывало, радужными синяками разной степени зрелости. Мало того, по испуганному вскрику дед мог вычислить и самого злоумышленника, и частенько бывало, что того по возвращении домой ждала хорошая порка…

Вот и получалось что, хоть и невысока монастырская стена — а не сунешься. Себе дороже. Крепкая сухая рука деда Гомера хорошо выбивала из юных голов тягу к чужим яблочкам. А куснуть так хотелось… Особенно, когда брюхо к спине подводило.

— Хочешь с нами играть — выдержи испытание, — сурово сказал Томас, вожак местной «шайки разбойников», новенькому. — Ты — лёгкий, мы тебя подсадим в хорошем месте, там от сторожки далеко, авось дед не сразу услышит. Вот тебе торба, принеси хоть пяток яблок, и тогда ты наш, с потрохами, понял?

Маленький Николя засопел. Совсем недавно ему пришлось выдержать куда более страшное испытание, неужто сейчас испугается? Подумаешь, старик с пращей. Вот принесёт он яблок — и не пяток а на всю честную компанию, полнёхоньку суму, а уж потом расскажет, как прятал от диких орков сестрёнку, как чуть не задохнулся в погребе, как изрезал все ноги — случайно задел горшок с соленьями, а он и разбейся, Николя сдуру-то на черепки напоролся, да не раз. Босой, в темноте… Так сестрёнку маленькую на руках и держал, на пол не опуская, чтобы не поранилась. А её уж третий год пошёл. Поначалу ничего, лёгкая казалась, а потом руки оттягивать стала, словно с каждой минутой по пуду весу прибавлялось.

Да ещё боялся он, что Жанетта заплачет, и тогда уж им точно — крышка, найдут их дикие. Укачивал дитя, шептал слова ласковые… Нет, про слова он никому не расскажет, они — мамкины, только для него с Жанетточкой.

— А и принесу, — солидно ответил. — Думали, испугался?

Пацаны перемигнулись — и потащили его за угол. Отсюда уже не видны были ни узорчатые ворота монастыря, ни чьи-то кареты, давно поджидающие седоков… Кучера и лакеи, пристроившись у фонтанчика неподалёку, перекидывались в кости. В другое время маленький Никки уж непременно подкрался бы поближе — рассмотреть гербы, заглянуть в застеклённые дверцы и, если повезёт, упросить прокатиться на запятках. Но то было баловство, а его поджидало настоящее серьёзное дело.

— Сейчас подкинем, — заговорил вполголоса Томас, — только ты сразу не прыгай: там у самой стены крапивы полно, её из-за нас не косят. Стена, вишь, широкая, пройди по ней восемь шагов… э-э, твоих вся дюжина… внизу увидишь мешки с травой, её для коз собирают. Сигай прямо туда. А как дело сделаешь — сюда возвращайся да свисни, мы ждать будем. Верёвку перекинем… — В доказательство честных намерений вожак выудил из-за пазухи моток крепкой верёвки с навязанными узлами. — Э-э, а ты лазить-то умеешь?

«Авось как-нибудь!» — подумал Николя и энергично кивнул. Его уже увлекала за собой великая сила азарта, из-за которой всё казалось по плечу, и отказываться от испытания из-за такой малости — неумения лазить через забор по верёвке с узлами — казалось неуместным. Ёжась от щекотки, он позволил приподнять себя за бока и… Мелькнули перед глазами красные кирпичи, гребень стены… Он едва успел схватиться за верх, заболтал пухлыми ножками в новеньких башмаках с пряжками, но потом удачно попал носком в какую-то выемку в кладке и сумел, опершись, подтянуться на руках. Перекинул одну ногу, другую. Оглянулся, чуть не сверзившись.

Новые друзья делали ему восторженные знаки и махали руками в одну и ту же сторону: туда, мол, туда! Помнишь? Мальчуган кивнул и кое-как поднялся.

Стена и впрямь была широка. При желании по ней мог спокойно пройтись и взрослый. Не было на ней ни битого кирпича, ни железных колючек, что частенько раскидывали для непрошенных гостей; но вот беда — вездесущий ветер намёл земли, природа-мать и птахи щедро удобрили — и зелёной щёткой торчала вдоль всего краснокирпичного хребта свежая травяная поросль. Почти как на лугу. Эх, тут лучше бы босиком, да и привычней, а то ботиночки-то скользят…

И конечно, на пятом шагу Николя чуть не растянулся.

Он пискнул и испуганно взмахнул руками. Казалось, вот-вот выправит равновесие, и всё закончится благополучно, но тут — пролетавший особо низко стриж чиркнул молнией почти перед глазами, и мальчуган, отшатнувшись, грянулся вниз, с высоты почти трёх своих росточков.

Падая, он успел заметить густую крону с развешанными жёлтыми плодами, инстинктивно попытался уцепиться за ветки, и у него почти получилось — по крайней мере, он перевернулся головой вверх, но и только: хрустнуло сперва сверху — обломились ветви — затем снизу, когда больно ударила по ногам земля, вовсе не матушка, а мачеха, больно твёрдая. Падение вышибло из мальчишки дух. Он лежал на спине, разевая рот, как рыба, выброшенная на берег, и всё никак не мог заорать от боли, которая, наконец, накатила. Но вот он сумел выдохнуть, и одновременно брызнули слёзы.

Он не хотел плакать. Не ревел же в погребе, хоть было и страшно, и больно. Просто само собой получилось… А встать было боязно — как-то уж очень страшно хрупнуло совсем недавно в голени.

— Ах! — услышал он словно сквозь сон. — Держись! Держись, малыш!

Голос был девчачий, и звонкий, словно колокольчик. Или это у него в ушах зазвенело? Помотав головой, Николя всё же вздёрнул себя над землёй — и завопил от нестерпимой боли. Ногу резануло, будто раскалённой кочергой приложили — было дело, напоролся однажды дома…

— Держись, парень! — услышал он с другой стороны. — Не двигайся, слышишь?