Дети порубежья - Школьникова Вера. Страница 43

Эльф смерил его холодным взглядом, так, что мужик поежился, несмотря на боевой настрой:

– Испокон веку вы убивали наш лес, смертные. Так было. Но больше не будет. – Эльф взмахнул рукой, и в воздухе повисли огромные песочные часы. Из верхней колбы тонкой струйкой сыпался кроваво-красный песок. – Два часа. К этому сроку вы должны выдать преступника.

– Да что он, дурак последний, пока вы тут торчите, возвращаться? – Староста уже не взывал к законам.

Но эльф не стал слушать. Он одним быстрым движением вскочил в седло и ускакал, обдав старосту клубом пыли. Часы остались висеть прямо перед носом растерявшегося крестьянина, песок с тихим шелестом сыпался вниз. Староста досадливо махнул рукой ему вслед и вернулся в дом, успокоить жену. Только бы Салин целым вернулся, шкуру с него отец сам спустит.

Старшие сыновья каждый год порубщиков в лес водили, ни разу не попались, а этот только сунулся – и на тебе. Одни убытки: сын-то еще, может, вернется, а вот лошадь и подвода сгинули. А какая коняга была, семижильная, да и молодая еще совсем – пяти лет не разменяла, сам из жеребенка вырастил! Об эльфах, окруживших деревню, староста и думать забыл. Постоят-постоят, да уедут. Права у них никакого нету на людских землях суд вершить.

Последняя песчинка упала в нижнюю чашу, и по деревне разнесся низкий глухой звук, словно кто-то ударил в набат. Староста вышел из дому, оставив в горнице подвывающую жену – Салин, последыш, был ее любимчиком. Эльф уже ждал, появившись посреди улицы будто по волшебству. На этот раз он не стал спешиваться, застыв в седле, словно был со своим конем одним целым. Казалось, он даже не дышал. Староста развел руками, отгоняя страх, внезапно пробежавший по спине липким потом:

– Нету у нас в деревне порубщика. Хоть год дожидайтесь.

– Укрывший виновного виновен сам. – Эльф словно потерял всякий интерес к старосте. Часы, повинуясь его жесту, исчезли.

Староста, помолчав, ушел в дом. Что толку стоять тут пялиться? Заплатят они, как же. Было уже такое, пару лет назад, с соседями. Эльфы на целую деревню в суд подали, так отправил их судья восвояси: мол, не может вся деревня виновата в порубке быть, это вам не государственная измена.

Эльфы стягивали кольцо, оттесняя сельчан к центру деревни, где на площади перед общественным колодцем стояла часовня Навио. Они заходили в каждый дом, заставляли всех выйти на улицу, не забыв и стариков, доживавших свои дни на печках, бабам приказывали взять детей, даже младенцев из люлек. Дети, не понимая, что происходит, плакали, женщины, вместо того, чтобы успокоить отпрысков, причитали.

Кто-то пустил слух, что эльфы в отместку сожгут деревню, чтобы другим неповадно было, потому и выгоняют всех из домов. Проклинали старосту: если бы не его жадность, ничего бы и не случилось. Каждый мужик не сомневался, что уж он-то бы не попался. Бабы торопливо прятали за пазуху деньги, вытащив из ухоронок.

Наконец, все население деревни оказалось на площади. Пять сотен живых душ, самый старший – дед Опалий, он и сам не помнил, сколько ему лет, самый младший – сын кузнеца, только два дня как появился на свет, еще в книгу записать не успели. Староста с семьей держался чуть поодаль, старательно не замечая мрачных взглядов односельчан. Он все еще не верил, что эльфы что-либо сделают. Небось попугать решили.

Как все закончится, будет герцогу жаловаться: хоть они и бессмертные, и королю сородичи, а на чужой земле хозяйничать нечего! Не им подать платят, не им с деревни и спрашивать. Только вот что герцог сделает? На эльфов испокон веку никакой управы не было, такие им наместницы вольности дали. Одно ясно – после такого перепуга старостой ему уже не быть, изберут на сходке другого.

Эльфы разделились: половина оцепила площадь, с луками наготове, остальные начали загонять людей в часовню. Сруб сельчане поставили большой, не пожалели общинных денег, но не на пять же сотен человек! Но эльфы, не обращая внимания на жалобы и крики, запихивали сельчан внутрь, быстро и бесстрастно, будто снопы на подводу грузили. Старосту загнали последним, он спиной уперся в тяжелую дверь и закашлялся: дышать в часовне было уже нечем. Дети орали, бабы выли, мужики глухо кашляли, и никто, в том числе и староста, не понимал, что происходит.

Холодный звучный голос медленно произносил слова, словно роняя тяжелые зерна в ступку:

– Укрывший виновного равно виновен в его преступлении. Много лет вы, смертные, безнаказанно убивали священные деревья, но сегодня чаша переполнилась. Ваша смерть послужит уроком для прочих. Молитесь, чтобы Творец в милости своей простил ваш грех.

«Смерть? Смерть? Да что они, волчаницы объелись?» – староста не верил ушам, но тело оказалось умнее своего хозяина, и все еще пытаясь осознать слова эльфа, он изо всех сил налег на дверь. Стоявшие возле него мужики помогли, но дверь не шелохнулась. «Закрыли, и как ухитрились? Там же засова снаружи нет!» – и в этот миг вспыхнуло пламя. Нарядное – красное, оранжевое, желтое, как нарядная юбка деревенской красавицы на празднике урожая. Оно радостно вгрызалось в светлые бревна, похрустывало капельками смолы, жадно проглатывало кусочки мха, выедая его из щелей.

Стены горели, и вместе с ними горели люди, треск дерева смешивался с надсадным воем. Толпа оттеснила молоденькую жену кузнеца к маленькому окошку в стене над алтарем, единственному в часовне, и она, не замечая, что ее длинные волосы уже охватило пламя, одним быстрым движением вышвырнула орущего младенца наружу. Пусть расшибется, сразу, чем так, живьем сгореть. Она не видела, как три стрелы пронзили маленькое тельце еще до того, как ребенок коснулся земли. Эльфы ничего не оставляли на волю случая.

Подул ветер, и огонь, встрепенувшись, охватил кровлю. Через несколько минут пылающие балки рухнули, следом обрушилась стена. Лучники, подождав еще некоторое время, убрали луки. Живых не осталось. Даже к лучшему, что крестьяне отказались выдать порубщика – одна казнь, как ее не обставляй, не впечатлит смертных.

Люди казнят своих преступников с начала времен, а преступлений меньше не становится. Но если они будут знать, что за каждое погубленное в священном лесу дерево ответят жизнью их семьи, десять раз подумают, прежде чем соблазниться легкими деньгами. Эльфы покинули опустевшую деревню, проследив, чтобы огонь не перекинулся на другие дома. Пусть это селение стоит пустым, в назидание.

Салин толкнул дверь в горницу: что за чудеса? Никого. Отец мог по делам уйти, но мать и сестры куда подевались? Утро раннее, не время для посиделок с прялками, вон, коровы не доенные в хлеву мычат, аж уши закладывает. Он обошел двор, заглянул в хлев, и убедившись, что в доме никого нет, пошел стучать к соседям.

Он переходил от дома к дому, распахивая двери уже без стука, крича в голос, но никто не откликался. К горлу кислой волной подступил страх: что-то случилось, страшное, неправильное, непоправимое, откуда этот странный запах? Словно во всех домах сразу тряпки жгли. Выйдя на площадь он увидел обгоревшие бревна и… нет, этого не может быть, так не бывает, боги такого не допустят, чтобы с людьми так.

Мальчик упал на колени в золу, прах забился в горло, не давал дышать. Он плакал, давясь слезами, размазывал пепел по лицу мокрыми разводами, пересыпал золу в руках, шепча про себя имена: отец, мать, сестры, Ксана… Ксана! Потом встал: нужно было собрать останки и похоронить. Всех вместе, в одной могиле. Прочитать молитву. А потом… Салин не знал точно, что он будет делать потом, но одно было ясно – пока хоть один эльф ходит по земле, ему покоя не будет.

25

Леар, удобно устроившись в кресле, разглядывал рыжеволосую эльфийку. Ему нравилось в ней все: небрежный жест, которым она откидывала со лба прядь волос – у любой другой женщины он счел бы его надуманным, привычка прикусывать нижнюю губу, задумавшись, поднятая в недоумении бровь… Видя Далару, он каждый раз сожалел, что нет способа запечатлеть мгновение в его неизменности. Самые лучшие художники всего лишь отображают реальность в меру своего умения и понимания. А эта женщина – волшебна, ни один портрет не сможет передать теплый свет, озаряющий ее лицо.