Последний барьер - Дрипе Андрей Янович. Страница 3

Крум подошел к Межулису и стукнул указкой по блестящей откидной крышке парты. Воспитанник вздрогнул, взглянул на учителя и, наморщив лоб, медленно отвернулся.

- Что, перебил мечты на самом интересном месте?

Воспитанник молчал.

- Я с вами разговариваю, господин Межулис!

Межулис лениво поднялся и неловко застрял между скамьей и крышкой парты.

- Так о чем изволил задуматься, о поллитровке или о девчонках?

Воспитанник молчал.

И на таких вот оболтусов Крум угробил свои лучшие годы!

- Ты, может быть, считаешь, что я тут распинаюсь перед вами для собственного удовольствия?

Я делаю это, милый мой, для того, чтобы в твоем хилом мозгу возник хотя бы зачаток мысли, чтобы ты познал, что помимо рижских кабаков и твоих потаскушек, которых у нас скромно именуют женщинами легкого поведения, на свете существует кое-что еще, и мир не кончается на Дрейлинях и Зиепниеккалнсе.

Я бы на твоем месте хоть для приличия сделал вид, будто слушаю! - все это или нечто подобное он сгоряча оттараторил, потрясая указкой. А что ответил ему этот мальчишка?

- Вы на моем месте никогда не будете, - негромко и твердо сказал Межулис.

- Да скорей всего нет! - резко подтвердил Крум. - Но и тебе, пожалуй, тоже не бывать на моем месте. И поскольку каждый из нас находится на своем месте, тебе следовало бы помнить об этом и не путать, кто где.

Воспитанник через силу смолчал, было видно, что через силу. Он только посмотрел на учителя, но его взгляд был выразительней любых слов.

"И вы воображаете, что на своем месте вы лучше меня? Конечно, вы можете накричать, я обязан молча выслушать, но делаете ли все, чего от вас требует это место? Знаете ли вы, за что я сюда попал или вам на это наплевать? Даже имя мое вы вспоминаете с трудом", - говорили глаза Межулиса.

"Это ведь мои мысли, а не этого пацана, - попытался переубедить себя Крум. - Ему вообще не додуматься до подобных вещей". В то же самое время Крум понимал, что не в этом главное. Главное - в том, что он и на самом деле только и сделал, что вписал фамилию воспитанника в журнал и поинтересовался, откуда Межулис родом, сколько ему лет, где отец-мать и на сколько его осудили. То есть собрал необходимые сведения, чтобы заполнить несколько граф в конце классного журнала. Записал и позабыл.

Прозвенел звонок с урока.

- За невнимательность пишу тебе замечание, - сказал Крум.

Межулис промолчал и на это. Новички в колонии обычно просят не записывать. Замечание - штука скверная, в особенности для новеньких. А этот молчал.

Все уже разошлись, один Крум продолжал сидеть в пустой учительской. В коридоре этажом выше дежурный педагог громким голосом отдавал распоряжения уборщикам. В туалетной комнате зашипел кран, и струя воды шумно ударила в жестяное дно умывальника. По лестнице прокатилась глухая дробь тяжелых башмаков, послышались смешки и смачное ругательство, отпущенное просто так, безадресно.

Очередной автобус ушел. Крум взял журнал замечаний и текущей отчетности и, не раскрывая, положил на место. Межулис заслужил свое замечание не более, чем те сони на последних партах.

Да, Крум сознавал, что теперь работает спустя рукава. Ну и что? До каких пор вкладывать душу в дело, если ты видишь, что этого никто не ценит и весь твой труд идет впустую? Хорошо, если бы с безразличием к работе пришло и безразличие к ее оценке.

Этакое мягонькое серое самодовольство, заслоняющее н согревающее лишь тебя самого, глаза и уши.

"У других дело обстоит еще хуже", "Одному разве под силу своротить такие горы?" Хорошо! И катятся за днями дни, одинаковые и спокойные, поскольку чужие тревоги не затрагивают, а о себе мнение наилучшее да и свободного времени остается куда больше, чем у тех, кто все же пробует если и не своротить какую-нибудь гору, то хотя бы пошатнуть. Но у Крума все было шиворот-навыворот: чем небрежнее он учил, тем большие угрызения совести испытывал.

По-видимому, желание разобраться в этом парадоксе и привело Крума кч воспитателю Киршкалну.

- Он абсолютно не слушал, когда я рассказывал новый материал, но это нам не в диковину, Многие не слушают. - Крум смолкает, чтобы собраться с мыслями. - Понимаешь, был момент, когда он дал мне понять... - Крум снова в нерешительности мнется, - дал понять, что я только стараюсь втереть очки, будто что-то собой представляю, а на самом деле - ни черта не стою.

- И это тебя оскорбило? - без тени удивления спрашивает Киршкалн.

- Да, оскорбило! Не ему тыкать мне этим в глаза.

Я и сам слишком хорошо сознаю, что делаю и чего нет, и не намерен выслушивать подобные намеки от сопляка и разгильдяя, который на уроке мечтает о своих героических похождениях и ни черта не делает.

- Ты же ненавидишь бюрократов, а сам рассуждаешь как типичный бюрократ. По-твоему, если уж кто раз оступился, тот должен сидеть и помалкивать, поскольку даже высказанная им правда всегда будет неправдой?

- Но он как-никак убийца!

- Вроде бы, - соглашается Киршкалн.

- Как это понимать - "вроде бы"? Ты же читал его дело?

- Разумеется. А ты еще нет?

Крум, похоже, не понял скрытой в вопросе иронии.

- Поэтому и пришел. Ты перескажешь намного короче и, надеюсь, поделишься выводами, Ты, конечно, успел раскусить этого парня.

Киршкалн смотрит на часы.

- Слушай, пропусти и этот автобус! Пойдем вместе к "черному шкафу". Я перечитаю еще разок дело Зумента,. а ты возьми бумаги Межулиса. И, чтобы тебя не слишком донимал твой комплекс неполноценности, могу сказать, что воспитатель Киршкалн на сей раз тоже не преуспел по части раскусывания.

Крум читает. Сколько таких дел перелистано за годы работы в колонии? Двести, триста? Он не считал.

И сколько ребят прошло через его руки? Большинство из них не оставило следа в памяти. Но его-то наверняка вспоминают? Учитель все же.

Однажды в каком-то захолустном городке подошел к нему расфранченный, надушенный молодой человек и протянул руку: "Здравствуйте, товарищ учитель!"

Крум поздоровался, поинтересовался, как идут дела, не доводилось ли больше вступать в противоречия с законом. Знал - бывший колонист, но ни имени, ни фамилии так и не вспомнил. А молодой человек рассказал, что работает слесарем, женат, ребеночком обзавелся. И с Уголовным кодексом соприкосновений больше не было, нет. "Да вы, наверно, меня уже и не помните?" - спросил он вдруг. "Ну как же, помню, помню, - солгал Крум. Только фамилия вылетела из головы". Молодой человек представился. "Ну да, точно!" Крум притворно оживился, но тот успел заметить в глазах учителя фальшь и протянул руку, чтобы попрощаться: "До свидания!" - "Всего наилучшего!"

И Крум пошел дальше, пытаясь вспомнить своего бывшего ученика, - не он ли увел колхозный грузовик и врезался на нем в комбайн? Тот был, кажется, из здешних мест. А может, он из тех, что ограбили винный магазин и рядом, в переулке, нализались до того, что с ног попадали? Нет, пожалуй, не из этих. Поди знай. В колонии на всех одинаковая форма, все стриженые, а тут - денди с роскошной прической. И вырос, возмужал.

Случались и совсем другие встречи - подвалит этакий пьяный в стельку, перепачканный грязью тип и орет: "Здорово! Как там шпана в клетке?" Попробуй отделайся от него! Хорошо, если поблизости не окажется знакомых. "Снова пьянствуешь? Захотелось обратно?" - "Ничего не поделаешь, нет жизни без нее, проклятущей. Но назад - ни-ни. Я парень ушлый - больше чем на пятнадцать суток не влечу. Может, раздавим., учитель, маленькую?"

Да, встречи случались разные. По всей республике, а то и дальше разбрелись те ребята, что были вынуждены сидеть и слушать учителя Крума на уроках географии и истории. Что они сегодня помнят из услышанного? Скорей всего - мало. Пьянчужки столкуются и без географических познаний, где бы они ни находились. Опять пессимизм! А может, все дело в весеннем томлении?