Волчья хватка. Книга 1 - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 25
Тем более, перевоплощать её в тепло, дабы согреть мёртвое тело.
Но и у костра, у самого живого огня Милю было не согреть, не разбудить жизнь в остывшем теле, куда волк загнал почти освободившуюся душу. И она, эта душа, чувствуя живительную силу, тянулась к ней, заставляла стучать ледяное сердце, двигаться омертвевшие мышцы.
Она будила, давала ток ещё теплеющей крови в жилах…
— Я согреваюсь… Я согреваюсь, — бормотала воскресающая.
Энергия Правила уносилась в трубу, как радужная пыльца, созревшая и теперь сорванная с цветов сильным ветром. Однако он чувствовал, как горячеет её сердце и потеплевшая кровь медленно оживляет плоть.
И это чувство неожиданным образом замещало утрату силы, казалось восхитительным, так что он держал сжавшееся в эмбрион тельце на руках и, пользуясь темнотой, улыбался.
Он действительно однажды отогрел замёрзшего скворца и подарил девочке с редким именем — Фелиция…
Тем часом на улице в собачий лай вмешались голоса людей; чудилось, к «шайбе» бежит огромная, взбешённая толпа. Миля услышала, встрепенулась по-птичьи.
— Что это?.. Я слышу голос! Знакомый голос!
— Это твой возлюбленный Макс…
— Нет! Это… врач! — она прижалась ещё плотнее, и отогретые руки похолодели. — Не отдавай меня! Не хочу!..
Доктор ворвался первым, захлопнул за собой дверь, поискал запор — за ним кто-то гнался. Он ещё был пьян, однако то, что увидел в «шайбе», мгновенно его протрезвило.
— Положите труп на место! — луч света запрыгал по Ражному и Миле. — Я должен осмотреть!
— Она жива, — сказал тот и, отобрав фонарь, осветил Милю на своих руках. — Смотри.
Она спрятала лицо за его голову, зашептала:
— Я вижу, он некрофил. Он любит мертвецов… В этот момент влетели оба Макса, запыхавшиеся, перепуганные и агрессивные. Словно забыв о Миле, о случившемся чуде, они с ходу набросились на доктора, сшибли его с ног, вернее, уронили, поскольку от переполнявших чувств напрочь забыли, как следует драться. (А ведь учил!) Один из братьев — в темноте не понять, кто — навалился сверху и не бил а мял врача, тогда как другой, согнувшись, ловил момент, чтобы схватить его за голову. Глянув на эту бестолковщину, Ражный оставил включённый фонарь на поддоне, осторожно отворил дверь и вышел на улицу.
— Куда ты несёшь меня? — спросила Миля.
— На реку, — прошептал он.
Вопросов она больше не задавала, сидела на руках, как пойманная птица, поблёскивая в темноте белками огромных глаз или вовсе их закрывая. И лишь когда он забрёл в воду и обмокнул её с головой, затрепетала, цепляясь за одежду, хватая ртом воздух.
— Зачем?.. Я боюсь! Зачем?!
— Хочу смыть смертный пот, — погружая её вновь, объяснил он.
Потом он уложил её на отмель, нарвал пучок застаревшей осоки и тщательно вымыл с головы до ног. Теперь Миля зябла иначе, как живой человек — покрывалась гусиной кожей, дрожала и стучала зубами. После купания Ражный снял с себя куртку, завернул в неё девушку и понёс домой.
— Вот теперь я ожила, — проговорила она сонным голосом. — Слышу, как стучит сердце… И есть хочу.
Дома он растёр Милю полотенцем и подал свой недавно постиранный камуфляж и свитер.
— Одевайся… Другого ничего в этом доме нет. Женская одежда была и хранилась она в сундуке кормилицы Елизаветы — второй жены отца, однако имела ритуальное назначение и не годилась для обыденной носки…
Пока Миля обряжалась в охотничий костюм, Ражный достал бочонок с хмельным мёдом, отлил немного в бронзовый кубок, разбавил водой и подогрел над керосиновой лампой. Миля не знала, что в этом кубке, и не попробовала на вкус — выпила залпом.
— Стало совсем хорошо… Я пойду. Уже светает…
— Может, останешься? — безнадёжно спросил. — на один день, чтобы окрепнуть…
— Нет-нет! — воскликнула она. — Я отогрелась и окрепла! Чувствую себя великолепно. Правда!
— Я провожу за ворота, — он сдёрнул с вешалки дождевик, набросил на её плечи и стал рыться в обувном ящике.
— Босой мне лучше, — предупредила она.
— Как хочешь…
Ражный вывел Милю за калитку, подождал, когда её спина перестанет мелькать среди деревьев, собрал с земли пригоршню мокрых жёлтых листьев и растёр, умыл ими лицо. Он чувствовал себя опустошённым, и единственным желанием было прежде всего залечь —. на трое суток и выспаться. Однако времени до поединка оставалось так мало, что позволить себе такую роскошь, значит, проиграть схватку — самую главную, вторую, ибо победа в ней определила бы всю его судьбу.
Но и вздыматься на тренажёре в таком состоянии было смерти подобно…
Он пошёл на могилу отца и сел на камень. Зубы стучали.
— Прости, батя… Я сердце остудил, мёрзну. Дай согреться.
Энергия, когда-то накопленная отцом и заложенная в камень, была живая, живительная, и не существовало ни позволения, ни запрета ею пользоваться. Каждый наследующий её сам решал этот вопрос, однако чем больше вытягивали её живые, тем быстрее камень уходил в землю и придавливал родительский прах…
Отцовская кладовая казалась неисчерпаемой, и надгробие стояло на земле так же, как было поставлено в год его смерти. Ражный обнял камень, постоял пару минут и с трудом оторвался: намагниченные волосы стояли дыбом, покалывало кончики пальцев на руках и ногах, во рту стало кисло, и накопилась слюна.
— Спасибо, отец…
Вернувшись с могилы, он обнаружил какое-то неясное движение и шум на территории базы. Гончаки в вольере теперь лаяли беспрестанно и уже осатанели от злости, а Люта по-прежнему молчала и даже не брякала цепью. Спустя минуту Ражный увидел, как из «шайбы» один за другим появились братья Трапезниковы и, озираясь, сначала бросились к воротам, но передумали, повернули к реке, где на берегу паслись их кони. Через калитку не пошли — подбежали к сетчатому забору, намереваясь перемахнуть, однако Ражный окликнул их.
Братья по-воровски замерли, застигнутые внезапным голосом, после чего на негнущихся, деревянных ногах двинулись к нему.
— В чем дело? — спросил он. — Где этот доктор? Максы словно по команде оглянулись на «шайбу» и повесили головы.
— Убили, — сказал старший. — Задавили…
— А не убивать было нельзя?
— Нельзя… Он не человек! Мы не человека убили.
— Легко вы судите, судьи!.. Образ был человечий. А вы убили и бежать?.. Даже не спросили, что с вашей возлюбленной?
Младшего словно током пробило, он открыл рот, однако старший пихнул его в спину.
— Значит, все-таки человека, дядя Слава?
— Как же вы думали?.. Подобия Божьего в нем нет, но образ ещё остался… Ныне большая часть человечества — образы.
— Эх! — простонал старший. — Жаль, мало пожили. А так было жить интересно!.. Теперь все.
— Что — все? — рыкнул Ражный.
— Так ведь как? Одно дело от призыва в армию скрываться, другое — нанесение — смерти, — с болью проговорил младший. — Если мы теперь убийцы?
— Это верно, — вдруг подтвердил Ражный. — Убийцы не достойны чувства любви…
— Дядя Слава, нам что теперь делать? — в голос спросили они.
— Вы бежать собирались? Бегите. Вы и так дезертиры…
— Это со страху, — признался старший. — Ведь знаем, нехорошо бежать…
— За что вы хоть убивали-то? Младший поднял голову, спросил с надеждой и оглядкой на брата:
— Миля у тебя, дядя Слава? Она спит?
— Она ушла, — бросил Ражный. — Так за что, знаете?
— Как ушла? Куда? — вразнобой закричали они. — Зачем ты отпустил?
— Я предупреждал: она встанет яростным и одержимым человеком.
— Но она погибнет! Она же погибнет одна! — в их голосах вновь послышалась агрессия.
— Она теперь не нуждается в вашей помощи, — холодно отозвался он. — И в моей тоже…
Пометавшись на месте, младший Макс рванул к берегу, сдёрнул с забора промокшее седло, а старший угрожающе надвигался.
— В какую сторону ушла? Говори, дядя Слава! Куда?..
Ражный молча прошёл мимо него, толкнув на ходу плечом, направился к «шайбе». Макс отпрянул, вдруг погрозил кулаком: