Город голодных теней. Равновесие - Каршева Ульяна. Страница 3

В глаза швырнуло чёрным, когда я нагнулся за каким-то предметом, отдалённо похожим на консервную банку...

... Я стоял, одетый в какие-то шкуры, на шее висело что-то длинное и побрякивающее, и мощно, сноровисто махал дубиной - длинной такой, мокро хлюпающей, когда попадал по телам и головам снующих вокруг меня... Господи... Это не люди!.. А потом что-то свистнуло у моего виска - и темнота.

Пока я "смотрел" этот сон, лёжа у зловонной кучи, бродячие псины стащили из моей ладони последнюю тряпку с заплесневелым хлебом и дрались за неё в отдалении, в то время как другие собирались поужинать мной. Меня в том сне убили вовремя: одна рука была вытянута в сторону, и слегка оттянувшийся рукав очень удобно для бродяг оставил на виду часть руки, чуть не до локтя. Так что одновременно с ударом по башке "там" я закричал от боли, когда слюнявые зубы впились в мою плоть. Но тень того "я", который дрался во сне, всё ещё витала рядом. Я напрягся - псина рычала, не в силах отказаться от крови и свежего мяса, - и неожиданно для себя легко вскинул ноги. Один ботинок ударил по морде бродячего пса - другой по шейным позвонкам, благо зверь опустил башку, тряся ею и моей рукой. Мой болезненный крик превратился в хриплое рычание, когда пёс завизжал и захлюпал кровью... Нет, вру: он не визжал - взвизгнул раз, а потом упал, хлюпая, - и пошли судороги. Зубы на моей кисти разжались, и я ногами отбросил бьющуюся в конвульсиях псину - навстречу обрадованным сородичам, которые с рычанием окружили умирающее тело... Пришлось отвернуться...

Потом собраться с силами и подняться - благо те отступили. Правда, глаза мои время от времени пытались повернуть. Но на этот раз я был сильней - с их всемилостивейшего позволения. Поэтому я встал, сунул в рот упруго-сухой до изогнутости хлеб и смягчил его слюной, медленно иссасывая напоминание о сытости, перемешанное с вкрадчиво острым привкусом отравы - плесень уже тронула корочку...

И пошёл дальше, с трудом находя на дороге такие места, где можно вытянуть из грязи ногу и всё-таки остаться в ботинке.

И у начала улицы меня загребли в здешний участковый пункт, в обезьянник, где уже сидели два алкаша и трое бугаёв, слегка выпивших, которые этих алкашей... ну-у... третировали. Всего лишь комната с лавками по стенам. Впрочем, и сам пункт был всего лишь двухэтажным домом, пустоватым, прохладным и пахнущим застарелой масляной краской, такими же застарелыми потом и мочой.

Внешне я выглядел, наверное, жалким даже в большей степени, чем те два алкаша. А слабость так привлекательна, когда хочется самовыразиться. Ну, свои комплексы побаловать... И бугаи, даже не переглядываясь, пошли ко мне, лежащему. Меня-то в эту комнату забросили так, что я на ногах не удержался. Подняться не успел...

Для начала они выбили из меня возможность кричать. Мог только кашлять кровью, задыхаясь от удара под дых. Много ли ослабевшему надо... Потом... Потом я увидел их глаза - может, в таком состоянии и придумалось что-то про кровавый отсвет в глазах... Тут ведь ещё и лампочка тусклая... Затем я услышал сквозь напряжённо болезненное гудение в ушибленной голове то самое побрякивание, которое слышал в том коротком сне. Побрякивание чего-то, что свисало во сне с моей шеи. Услышал по нарастающей... И встал на ноги. Благо шли те неспешно: куда деваться жертве в этой комнатушке.

Сознание того меня, который был когда-то в наглаженном костюме и выбрит до блеска, урывками сумело впихнуться в то, что я делал на уровне... Даже не знаю, каком. Памяти, может... Того сна. Сознание остатками цивилизованного человека не дало мне их убить. Хотя тот я, который постоянно слышал порой беспорядочное побрякивание, сумел не только внезапно для троих стать мясорубкой, переломавшей им конечности: в побрякивании я слышал желание убить... Смешное в этой ситуации слово - "слышал". Я хотел убить, как хотел бы дышать, задыхаясь от нехватки воздуха. У меня руки дрожали - вру, тряслись от желания убить... Я так этого хотел, что внутренне плакал и рычал от бешеного желания, стискивая зубы. Но удавка остаточной человечности держала жёстко.

А потом побрякивание стало ритмичным, и я подошёл к двери, не глядя, а лишь краем глаза фиксируя тех двух алкашей, которые втиснулись телами в угол и отворачивались, вроде как: мы ничего не видели - Бога ради, не трогай нас!

К двери я даже не прикоснулся. Встал перед ней и взглянул на металлический прямоугольник с отверстием для ключа. Послышались щелчки, звенящий грохот упавшего на пол металлического предмета, и я вышел. Не останавливаясь, прошёл помещение и оказался в коротком коридоре, где меня тоже никто не остановил. Вспоминая потом этот путь, я сообразил, что не остановили по одной причине: меня не видели. Ещё позже сообразил: меня не видели, потому что я этого не хотел. А ещё потому, что на шее у меня побрякивало что-то невидимое даже для меня.

Тьма... Она не дала мне рассмотреть, куда я двинулся, выйдя из участка... Но побрякивание я продолжал слышать.

Очнулся лежащим ничком на сухом деревянном полу, чьи половицы, толстые, со стёртой краской, выгибались так, что в их дыры могла бы протиснуться крыса. Только крыс здесь нет. Дом, заброшенный. Одна из тех изб, каких полно бывает в дальнем пригороде, который сносится из-за подступающих городских строек.

Полежав и поняв, что мне дали роздых - редкое прояснение сознания, встал и осмотрелся. Темно и тихо. В одном углу железная койка. Голая, сетка ржавая, но переночевать можно. В растрескавшиеся рамы со стёклами, которые вот-вот выпадут, вливался лишь холодный лунный свет. Какая-то тень метнулась в стороне - ухватил её краем глаза. Резко развернулся. Никого. Тихо. Зрение начало приходить в норму - и я понял, что за тень: на стене висело старое зеркало. Волнистое и покрытое чёрными пятнами.

Словно так и надо, я прищёлкнул пальцами. И даже не удивился, не взглянул на пламя, взвившееся между средним и большим пальцами, небольшое, как от свечи. Зато присмотрелся к стеклу, в котором я отражался до пояса. Ранее короткие - что я ещё помнил, зачёсанные назад, сейчас волосы, как у пьяного хиппи, грязные и тяжёлые от этой грязи, свисали прямо на лицо, прикрывая волчий взгляд небольших, неразличимо тёмных глаз. Лицо, заросшее щетиной до неузнаваемости, худое от голода, несло отпечаток странного презрения... К чему бы только?.. К кому?.. К самому себе? Или я хотел, чтобы это выражение было, а на деле черты кривило, отражая, старое зеркальное стекло?

Но почему-то этот взгляд исподлобья ударил по сердцу. Ты знаешь этот взгляд!..

Отвернулся к койке, грузно сел.

Начали возвращаться ощущения. Посмотрел на руки. Грязные и липкие. От засыхающей крови. Бездумно вытер ладони о штаны, которые и так много чего перетерпели... Есть хочется. Сглотнул. И тяжело ухмыльнулся. Надеюсь, не оттого, что только что поохотился. Пусть и вынужденно... Слово "поохотился" мелькнуло странным эхом, но разбираться в нём не стал. Посмотрел на сегодняшнее своё ложе. Устал. Подспудный страх не давал лечь немедленно: проснусь ли в том же сознании, что сейчас?

Почему? Почему я боялся потерять это сознание? Оно ведь не принадлежало тому, кто был раньше... Тому, кто был одним из многих в деловых костюмах...

Но переждать ночь надо.

Под моим весом металлическая сетка койки прогнулась с еле слышным скрежетом. Не расслабляясь, я вытянулся, некоторое время смотрел на прогнувшийся ко мне потолок, а потом всё же закрыл глаза. Некоторое время вдыхал застарелый запах пыли, нанесённой в дом грязи и прогнившего, крашенного масляной краской дерева, а потом, несмотря на застоявшийся в помещении стылый холод, ушёл в сон...

2

- Привет, булочка!

Она, мрачная после бессонной ночи, покосилась на него: у-у, надо же было с ним встретиться именно сейчас на крыльце! И хмуро ответила, встряхнув зонт от воды:

- Привет, кекс!

Игорь предупредительно распахнул перед Леной дверь в дом. Пропустив её мимо себя, вороша свои тёмные волосы и ладонью сбивая с них капли, в спину спросил: