Мыши Наталии Моосгабр - Фукс Ладислав. Страница 18

– А как же тогда синицы, зяблики? – сказала госпожа Моосгабр. – Ты их подстреливаешь?

– Зачем мне их подстреливать, – сказал мальчик, – они не вредные.

– А как же вороны, – сказала госпожа Моосгабр, – ворон слишком много?

– Ворон много, – сказал мальчик, – и они вредные.

– У тебя ружье отобрали, не так ли?

– Духовое ружье, – сказал мальчик, – настоящие ружья и бывают только у солдат.

– Но ты же знаешь, что ни во что живое стрелять нельзя. И в ворон ты не должен стрелять, – сказала госпожа Моосгабр.

– А я в них и не стреляю, – сказал мальчик. – Да и не попал бы.

Они вышли на тропу вдоль обвитых вьюном деревьев и оказались на большой дороге близ газона.

– И пить ты не должен, – сказала госпожа Моосгабр, – ты для этого еще мал.

– Но пить надо, – сказал мальчик, – иначе человек умрет. Ему и есть надо.

– Но не водку же пить, – сказала госпожа Моосгабр.

– А я ее и не пью, – покачал головой мальчик, – может, иной раз только пиво. Пиво пью, – сказал он, – когда очень хочу пить. А в основном пью воду.

– И на кладбище нельзя ничего брать, – сказала госпожа Моосгабр, – хотя я в Бога не верю, верю в судьбу, но брать свечки, ленты, цветы и негасимые лампады – это грех, разве можно это делать?

– Делают, – кивнул мальчик, – но я нет. Разве что иногда беру сухие букеты. Их все равно бросают в корзину. Я помогаю здешним служителям.

Они дошли до огромного платана с расщепленным стволом, и госпожа Моосгабр ненадолго остановилась.

– Здесь, – указала она белой перчаткой на расщепленный платан, – здесь минуту назад я потеряла тебя из виду, ты будто сквозь землю провалился. Не успела я еще обойти дерево и осмотреться, а ты уже исчез как птица.

– Не как птица, – мальчик слегка улыбнулся, – как крот. Я влез в это дупло, – указал он на расщеп в стволе.

– В это дупло, – госпожа Моосгабр удивленно заглянула в расщеп, – ну теперь понятно. Пойдем дальше.

Они подошли к лавочке на перекрестке, где минуту назад сидел человек с зонтиком, там его уже не было. Они вышли на тропу с кипарисом, где сидела старушка в длинной черной блестящей юбке и кормила птиц, ее тоже там уже не было. Потом они подошли к фонтану со скульптурой поэта. Стоя на кубе, он опирался о столб, в одной руке держал книгу, в другой – розу. Из клювов каменных птиц кверху била вода и дугой падала вниз. Чуть поодаль была клумба белых цветов. Все уже потонуло в сумерках, здесь светили газовые лампы. А лавочки вокруг были уже пусты, матери и воспитательницы с детьми разошлись. Лишь несколько человек все еще ходили здесь, прохаживались взад-вперед, и госпоже Моосгабр опять показалось, что на нее смотрят, и она опять знала почему.

– Этот цветок, – кивнула она на полосатую грудь мальчика и на клумбу белых цветов, – ты взял здесь.

– Здесь, – кивнул мальчик и выпятил грудь, – это разрешается.

– Но в школе ты не слушаешься, озорничаешь, – сказала госпожа Моосгабр.

– Нет, не озорничаю, – возразил мальчик.

– Ничего не учишь, – сказала госпожа Моосгабр.

– Учу, – возразил мальчик.

– Ну тогда скажи, что ты учишь, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе очень долго трепетали, – скажи, что ты учишь.

– Сейчас мы учили о председателе Раппельшлунде, – сказал мальчик, – недавно были у него именины.

– Так скажи, что ты знаешь, – кивнула госпожа Моосгабр, они прошли фонтан и свернули на дорогу к кладбищу.

– Альбин Раппельшлунд поступил в кожевню, – начал мальчик, – потом в военную школу, а потом учился на официанта. Научился аж по десять тарелок носить на руках. В двадцать лет поступил на службу к вдовствующей княгине правительнице Августе, стал камердинером, потом полковником… я вон там живу, – указал мальчик на другую дорогу.

– В конце парка, – кивнула госпожа Моосгабр, – у кладбища. Ну пошли. А потом что…

– Потом он стал министром, – продолжал мальчик, – навел порядок и пять раз летал на Луну. Когда возвращался назад, кровь у него ни разу не становилась тяжелой, как железо. Он основал музей и звездодром и обнаружил предателей, что хотели свергнуть вдовствующую княгиню правительницу. Но говорят, – мальчик чуть запнулся, но затем все-таки продолжал, – говорят, что уже тогда княгиню заточили и она не правила. Она, может, уже тогда была мертвая. Но она… – Мальчик снова запнулся и заулыбался. – Вы медицинская сестра или из полиции? – поднял он глаза.

– Я не медицинская сестра и не из полиции, – покачала головой госпожа Моосгабр, и затрепетали перья у нее на шляпе, и загремел на шее бамбук. – Ну а что было дальше? Ты не досказал. Этому, наверное, вас в школе не учат.

– Не учат, – кивнул мальчик, – этого нельзя говорить.

– А чего нельзя говорить? – спросила госпожа Моосгабр.

– Что вдовствующая княгиня, может, жива, – засмеялся мальчик, – но никто не знает, где она. Где-то среди людей. Если бы о ней кто-то знал и не сказал, Раппельшлунд застрелил бы его. Велел бы его пытать, пока он не сказал бы, где княгиня, и перестрелял бы всю семью. А может, он и сам о ней знает. А может, держит ее в заточении в княжеском дворце в городе.

Они приближались к стене, которая отделяла кладбище от парка, к стене, к тому небольшому пространству, где уже издали виднелись густые кусты и высокие деревья. У стены возле решетчатых кладбищенских ворот был большой платан и горела лампа, а возле платана и лампы стояло низкое строение. Это было жилище и лавка Клотильды Айхенкранц.

– Я почти дома, – сказал мальчик.

– Ты почти дома, – кивнула госпожа Моосгабр, – а есть ли у тебя сестры и братья?

– Что вы! – покачал головой мальчик и выпятил грудь. – Что вы! Я один.

– А папа? – спросила госпожа Моосгабр.

– Он умер и похоронен здесь, на Центральном кладбище.

– А мама? – спросила госпожа Моосгабр.

– Ну что вы! – покачал головой мальчик. – Она еще жива. Вон та лавка принадлежит ей.

– И она продает свечи, ленты, цветы, негасимые лампады, так ведь? – кивнула головой госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе затрепетали. – И еще шляпы, перчатки, зонтики. Ты ей в лавке помогаешь? – И мальчик поднял глаза и снова выпятил грудь с белым цветком. – Ну так я тебе вот что скажу, – кивнула госпожа Моосгабр, и затрепетали перья на шляпе, и загремели бусы на шее, – я расскажу тебе стишок, который вспомнила. Который знаю еще со школы. Чтобы ты лучше учился, не прогуливал уроки и не шлялся. – И госпожа Моосгабр прочла стишок: – «Старушка слепая из церкви бредет, клюкою дорожку никак не найдет. Клюкою дорожку торить нелегко, упала старушка – не подымет никто». Ну а теперь беги, – сказала госпожа Моосгабр, когда они подошли к тому месту, где росли густые кусты и деревья и откуда было рукой подать до кладбищенской стены, жилища и лавки госпожи Айхенкранц, – ступай, я хочу видеть, что ты и вправду идешь домой. И не озорничай, – добавила она, – не таскай вещи, не стреляй и не пей, не мучай маму, знаешь ведь, куда угодить можешь. В спецшколу, в исправительный дом и Бог весть еще куда. И знаешь, кем ты можешь стать, если будешь озорничать, – чернорабочим, поденщиком. Я постою немного и посмотрю, как ты войдешь в дверь.

Мальчик в последний раз поглядел на госпожу Моосгабр, на ее белое лицо, серьги, шляпу, бусы, на ее руки в белых перчатках, удивленно и растерянно улыбнулся и пошел к двери строения. Он оглянулся еще три раза. Госпожа Моосгабр стояла у кустов под деревом и смотрела ему вслед. Смотрела и на дверь строения, на зашторенное окно, на вывеску над ним и на цветную жестяную табличку с нарисованной бутылкой. Мальчик дошел, взялся за дверь, и, прежде чем госпожа Моосгабр успела глазом моргнуть, бело-голубая полосатая майка исчезла из виду. Госпожа Моосгабр еще минутку постояла у кустов под деревом, глядя на дверь, на строение, на зашторенное окно и на вывеску над ним… потом внезапно отпрянула за куст.

Дверь строения распахнулась, и в ней появилась госпожа Айхенкранц.

– Госпожа Моосгабр, госпожа Моосгабр… – услышала госпожа Моосгабр за кустом и увидела, как госпожа Айхенкранц бросилась в парк. – Госпожа Моосгабр, это вы?! – кричала госпожа Айхенкранц. – Госпожа Моосгабр, если это вы, то постойте! Госпожа Моосгабр, постойте!