Мыши Наталии Моосгабр - Фукс Ладислав. Страница 72

– Не иначе как мятеж, – сказал его друг.

В эту минуту из двери у лестницы вышла экономка. Оберон Фелсах подошел к стене и нажал кнопку.

– Мятеж, – охнула экономка в кружевном фартуке и чепце, и голос у нее дрожал так, что она едва могла говорить.

– Давайте сядем, – сказал Оберон Фелсах и кивнул студентам и госпоже Моосгабр, приглашая их сесть. А потом повернулся к экономке и сказал: – Чему вы удивляетесь? Ведь вы сами знаете, что этого ждали. Вы же знаете и другое… – И экономка кивнула, подошла ближе и робко спросила:

– Что мне принести? Желает ли госпожа еще кофе? А молодые люди?

– Спасибо, – сказал молодой человек в темном клетчатом пиджаке, – мы подождем ужина.

– У меня еще есть кофе, – сказала госпожа Моосгабр, и ее голос теперь звучал на удивление спокойно, – и пирожные есть.

– Если господам будет что-либо угодно, прошу позвонить, – сказала экономка, – ужин будет через час. Я кончаю печь пироги.

– Зачем же, – подняла глаза госпожа Моосгабр, – я принесла свои. Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм, миндаль… – Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов в креслах, но на их темных лицах не дрогнул ни один мускул. А экономка, поклонившись, опять нырнула в темные двери кухни.

– Она еще не знает, госпожа, – сказал Оберон Фелсах, – что вы любите печь и накрывать стол. Она еще не знает, что вы сами приготовите стол. Она знает многое, но не все и редко когда доверяет себе, в этом ее недостаток. Значит, мятеж? – Он приветливо улыбнулся студентам.

– Мятеж, – сказал молодой человек в клетчатом пиджаке.

В стене звучало радио, но теперь это была сплошная музыка. Оберон Фелсах встал, немного приглушил ее и снова сел в кресло.

– Думается, – сказал юноша в клетчатом пиджаке и чуть покосился на госпожу Моосгабр, – что все началось у редакции «Расцвета». Часа два назад там собралось пять тысяч человек. Такое скопище народа было и на площади Анны-Марии Блаженной у Центрального кладбища. У статуи и у вокзала в пять часов люди пели, а Раппельшлунд, по-видимому, усмотрел в этом провокацию. Перед главными кладбищенскими воротами Раппельшлундовы бесы гнались за каким-то мальчиком, у которого было духовое ружье, но он, говорят, спрятался от них на кладбище в какой-то могиле. Со «Стадиона», Алжбетова и Керке потянулись толпы в город и собирались перед Оперой, Академией музыки и театром «Тетрабиблос». Какая-то бывшая артистка обратилась с балкона к толпе и сказала, что пришло время играть пьесу «В тени пальмы» и свергнуть Раппельшлунда. Потом его бесы снова погнались за каким-то мальчиком-блондинчиком, потому что та женщина на балконе якобы была его мать, но мальчик спрятался в лифте. На проспекте генерала Дарлингера перед кондитерской «У расщепленного неба» толпа опрокинула военные машины, в которых был ладан, так и не поступивший в лавки. Мы идем прямо от кафедрального собора, а там собралось тысяч пять…

– Метро работает? – спросил Оберон Фелсах, и студенты кивнули.

– Метро пока работает, – кивнули они. – Но повсюду на перронах множество народу, в ресторанах тоже. Есть и солдаты.

– Стреляют? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось.

– Стреляли, – сказал юноша в клетчатом пиджаке, – у театра «Тетрабиблос», когда там с балкона говорила та артистка и они гонялись за мальчиком, стреляли и на площади Анны-Марии Блаженной у кладбища, когда гонялись за тем первым мальчиком. В метро люди говорили, что стреляют и на площади Раппельшлунда, у «Расцвета», и перед Государственным трибуналом.

– Похоже на то, – сказал второй студент, – что люди собираются на улицах и площадях, чтобы идти к Трибуналу и княжескому дворцу, где проходит заседание. Выкрикивают лозунги против Раппельшлунда. Народ хочет видеть княгиню.

У госпожи Моосгабр создалось впечатление, что студенты, хотя они несомненно много старше, питают особое уважение к Оберону Фелсаху, сыну оптовика. Они разговаривали с ним, как со своим сверстником, и охотно отвечали на его вопросы. Госпожа Моосгабр смотрела на студентов, на Лотара Баара в темном клетчатом пиджаке и на Рольсберга и по-прежнему была не уверена, они ли это, и если да, то почему они не узнали ее. Неужели они не знают, что это она, пусть она и выглядит теперь по-другому, чем на той злополучной свадьбе, неужели не знали, что придет именно она, Наталия Моосгабр из Охраны, неужели не знали, что именно ее рекомендовала госпожа Кнорринг? Она смотрела на студентов, и ей было странно, что ни один из них не называет ее по имени. Лица у них были мягкие, приветливые, разгоряченные, но они смотрели на госпожу Моосгабр, словно видели ее впервые в жизни, – на их лицах не дрогнул ни один мускул. И Оберон Фелсах по временам опять странно улыбался. Он смотрел на студентов, смотрел на нее, госпожу Моосгабр, и улыбался. Вдруг госпожа Моосгабр опять вспомнила, что должна присматривать за мальчиком, и вдруг опять немного обеспокоилась. А ну как мальчик одумается, возьмет черный плащ и был таков. Она закивала головой и сказала:

– Господа, вы начинайте окуривать, а я пойду накрывать стол.

И теперь кивнул Оберон Фелсах. Он взял со стола звонок, позвонил раз, потом второй. Тут же из темной двери у лестницы вышла экономка в кружевном фартуке и чепце, и мальчик сказал ей:

– Мари, стол к ужину накроет госпожа, это не ваша забота. А как обстоит дело с едой?

– Фукусы и другие водоросли уже готовы, – сказала экономка, и ее голос дрожал от страха, – шампиньоны готовы, черепаховый суп тоже. Рыба дожаривается. Пироги я допекаю.

– Пироги принесла госпожа, – ответил мальчик, – она вам уже сказала.

– Я принесла еще и другие кушанья, – сказала теперь госпожа Моосгабр, – не только пироги. Но мы съедим все это только после рыбы и грибов. Чтобы заранее не насытиться…

Экономка поклонилась и снова спросила, надо ли подать что-нибудь. Студенты и Оберон Фелсах покачали головами. Госпожа Моосгабр тоже покачала головой и окинула взглядом место у стены, где стояли ее большая черная сумка и перевязанный веревкой сверток. А экономка опять поклонилась и убежала в кухню.

– Она старая, дрожит от страха, но все время убегает, – сказал Оберон Фелсах, – в кухне у нее часы, ей нужен и новый буфет. Итак, теперь начнем. Зажжем свечи на втором этаже, где они пока не горят, и начнем окуривать. Госпожа пойдет в столовую и накроет на стол.

Встали с кресел студенты, встала и госпожа Моосгабр. Она тронула белой перчаткой бусы – бамбуковые шары, посмотрела на расщепленный стебель фонтана и подошла к стене, к своей большой черной сумке и свертку.

– Окуривать начнем сверху, – сказал Оберон Фелсах, – потом здесь в зале. А под конец в столовой за ужином. А пока госпожа все приготовит, – повторил он.

И госпожа Моосгабр взяла большую черную сумку и обвязанный веревкой сверток, кивнула головой – аж перья на шляпе затрепетали – и пошла к большим стеклянным дверям. Войдя в столовую, закрыла их за собой.

* * *

Оберон Фелсах и студенты поднялись по мраморной лестнице, поднялись медленно и спокойно, как посланцы неведомого короля. На втором этаже в своей комнате студенты прежде всего сняли уже расстегнутые плащи, а затем с Обероном Фелсахом подошли к окнам и стали зажигать свечи среди бокалов с вином, пирогов и цветов. Разговаривали они мало и тихо, как принято говорить во время священных обрядов. Говорили они главным образом о том, что происходит на улицах и площадях, и, наверное, о том, что это все можно увидеть по телевизору или послушать по радио, скрытому в стенах. Сообщения о заседании в княжеском дворце по-прежнему не приходили, зато сообщили о том, что перед дворцом скопилось тридцать тысяч человек. Они-де славят вдовствующую княгиню Августу и хотят, чтобы княгиня – если жива – вышла на балкон. Радио также известило, что на дворцовый балкон, вышел военный комендант города и от имени председателя Альбина Раппельшлунда призвал всех собравшихся успокоиться. Он объявил, что княгиня жива, но в княжеском дворце ее нет.