Последний единорог (сборник) - Бигл Питер Сойер. Страница 18

– В чем же заключалось проклятие? Имело ли оно какое-нибудь отношение к Красному Быку?

Как только имя Быка холодно прозвенело в освещенной комнате, Молли вдруг захлестнуло чувство одиночества. Не задумываясь, она задала вопрос, не имевший никакого отношения к делу: – А видал ли кто-нибудь из вас единорога? Вот тогда-то она поняла две вещи: разницу между молчанием и полным молчанием и то, что она правильно сделала, задав этот вопрос. Хагсгейцы пытались сохранить бесстрастное выражение лица. Дринн осторожно сказал: – Мы никогда не видим Быка и не говорим о нем. Все, что имеет к нему отношение, нас не касается. А вот единорогов – нет. И никогда не было. – Он опять налил вина. – Я повторю вам слова проклятья, – сказал он и, сложив руки перед собой, начал нараспев:

Несколько голосов присоединились к голосу Дринна, повторяя слова старинного проклятья. Они были печальны и доносились откуда-то издалека, словно раздавались не в комнате, а вились где-то над трубой гостиницы, беспомощные, как сухие листья.

«Что это на их лицах? – думала Молли. – Кажется, я знаю». Волшебник молча сидел возле нее, его длинные пальцы играли бокалом.

– Когда эти слова были произнесены впервые, – продолжал Дринн, – Хаггарда еще не было в стране, и все вокруг было свежим и цвело, все, кроме Хагсгейта. Хагсгейт был тогда таким, какой стала теперь вся эта страна: нищим, голым городом, в котором люди клали на крышу большие камни, чтобы ветер не сдувал солому. – Он горько улыбнулся, посмотрев на пожилых. – Урожай… хозяйство! Растили капусту, брюкву, мелкую картошку, и во всем Хагсгейте была всего одна усталая корова. Странники считали, что город прокляла какая-то мстительная ведьма.

Молли чувствовала, как Она ходит по улице, то удаляется, то возвращается, беспокойная, как колеблющиеся тени факелов на стене. Молли хотела выбежать к ней, но вместо того спокойно спросила: – Ну, а потом, когда проклятие свершилось? Дринн ответил:

– С этого момента мы не видали ничего, кроме щедрости. Наша суровая земля стала такой доброй, что сады и огороды вырастали на ней сами по себе – их не надо было ни сажать, ни поливать. Наши стада множились; наши ремесленники однажды проснулись мастерами; воздух, которым мы дышим, и вода, которую мы пьем, сохраняют нас от болезней. Все печали минуют нас – и это в то время, когда все вокруг стало пеплом в руках Хаггарда. Пятьдесят лет процветаем только мы и он. Как будто прокляты все остальные.

– «Взлет и паденье его судьбы», – пробормотал Шмендрик. – Так, так. – Он выпил еще стакан черного вина и рассмеялся. – А старый Хаггард все правит и будет править, пока море не хлынет на сушу. Вы и не знаете, что такое настоящее проклятье. Послушайте-ка мою историю. – Его глаза вдруг наполнились слезами. – Начнем с того, что моя мать не любила меня. Она притворялась, а я знал…

Дринн прервал его, и только тогда Молли поняла, что было странным в хагсгейтцах. Они были хорошо и тепло одеты, но их лица были лицами бедняков, промерзших до костей и слишком голодных, чтобы есть. Дринн произнес:

– «Замок будет сокрушен тем, кто в Хагсгейте рожден». Как мы можем наслаждаться своим богатством, если знаем, что оно окончится и причиной тому будет один из нас. С каждым днем мы все богаче и все ближе к гибели. Волшебник, пятьдесят лет мы жили, избегая привязанностей, порвали со всеми привычками… Мы готовились к приходу моря. Ни минуты радости не дало нам ни богатство, ни что-нибудь другое – ведь счастье – это тоже нечто, что можно потерять. Пожалейте Хагсгейт, путники, ведь во веем жалком мире нет города несчастнее.

– Погибли, погибли, погибли, – причитали горожане. – Горе, горе нам.

Молли Отрава молча взирала на них, а Шмендрик почтительно сказал:

– Вот это доброе проклятие, вот это профессиональная работа. Я всегда говорю: если тебе что-нибудь нужно, иди к профессионалу. В конце концов это оправдает себя.

Дринн нахмурился, и Молли толкнула Шмендрика в бок. Тот заморгал:

– Ой! Ну, что вы хотите! Должен предупредить, я не слишком искусный маг, однако если бы я мог, то с радостью снял бы с вас это проклятье.

– Я и не думаю, что ты большой чародей, – отвечал Дринн, – но и такой, как ты есть, ты поможешь не больше, чем самый искусный из вас. Оставим проклятье в покое. Если кто-нибудь его и снимет, может, мы и не станем бедней, но уж богатеть перестанем, а это столь же плохо. Нет, наше настоящее дело – не дать замку Хаггарда обрушиться в море, а раз герой, который разрушит замок, должен быть родом из Хагсгейта, наша задача вполне выполнима. Поэтому-то мы и не позволяем селиться у нас чужеземцам. Мы отгоняем их, если нужно – силой, но чаще – обманом. Мрачные сказки про Хагсгейт, о которых ты говорил… выдумали мы сами и следим за тем, чтобы их знали повсюду и чтобы к нам никто не приходил. – Тут на его впалых щеках появилась гордая улыбка. Шмендрик, оперевшись подбородком о костяшки пальцев, с вялой улыбкой смотрел на Дринна.

– А как же ваши собственные дети? – спросил он. – Ведь кто-нибудь из них, когда вырастет, может выполнить проклятье? – Он посмотрел вокруг, сонно изучая уставившиеся на него морщинистые лица. – Надо подумать, есть ли в этом городе молодежь. Когда в Хагсгейте кладут детей спать?

Все молчали. Молли слышала, как стучит кровь в ушах хагсгейтцев, видела, как она затмевает их глаза, как волнами по коже пробегает дрожь. Потом Дринн сказал:

– У нас нет детей. Нет с того самого дня, когда на нас пало проклятье. – Он покашлял в кулак и добавил: – Наиболее очевидный способ одурачить ведьму.

Шмендрик откинул голову назад и беззвучно рассмеялся, так, что дрогнули огни факелов. Молли поняла – волшебник был совершенно пьян.

Рот Дринна исчез, а глаза стали потрескавшимся фарфором:

– Я не вижу в нашем положении никаких причин для смеха, – тихо сказал он. – Совершенно никаких. – Никаких, – пробулькал Шмендрик и, расплескивая вино, склонился над столом. – Никаких, простите, никаких, совершенно никаких. – Под злыми взглядами двух сотен глаз он попытался взять себя в руки и серьезно ответил Дринну: – Тогда может показаться, что у вас совсем нет забот. По крайней мере, серьезно тревожащих вас. – Легкий смешок вырвался из его рта, как пар из чайника.

– Да, так может показаться, – Дринн наклонился вперед и двумя пальцами тронул Шмендрика за запястье. – Но я еще не сказал всего. Двадцать один год назад в Хагсгейте родился ребенок. Чей он был, мы так и не узнали. Я сам нашел его как-то ночью на рыночной площади. Он молча лежал на колоде мясника. Шел снег, но его тесно окружили бродячие кошки, и ему было тепло и уютно. Кошки мурлыкали, и голоса их были полны знания. Я долго стоял у колыбели, размышляя, почему идет снег и, мурлыкая, пророчествуют кошки. – Он остановился, и Молли Отрава нетерпеливо сказала:

– Конечно, вы взяли ребенка домой и воспитали как своего собственного? Дринн положил руки ладонями кверху. – Я прогнал кошек, – ответил он, – и в одиночестве отправился домой. – Лицо Молли стало белым как туман. Дринн слегка поежился. – Я понимаю, когда рождается герой… – продолжал он. – Знамения, предзнаменования, змеи в детской… Если бы не кошки, я, наверно, попытался бы позаботиться о ребенке, но они сделали все таким ясным, как в мифах. Что я должен был делать, – все понимая, приютить гибель Хагсгейта? – Губа его дрогнула, будто в нее вонзился крючок. – Как часто бывает, я ошибся, но к лучшему. Когда на рассвете я вернулся, ребенок исчез. – Шмендрик чертил что-то пальцем в лужице вина и, возможно, ничего не слышал. Дринн продолжал: – Естественно, ребенка с рыночной площади никто никогда не признал своим. Обыскав все дома от подвала до голубятни, мы так и не нашли его. Я мог подумать, что ребенка унесли волки или что мне все это приснилось, и кошки тоже, но именно на следующий день в город въехал герольд Короля Хаггарда, приказавший нам возрадоваться. После тридцати лет ожидания король наконец обрел сына. – Дринн отвернулся, чтобы не видеть лица Молли. – Совершенно случайно наш найденыш оказался мальчишкой.