Два талисмана - Голотвина Ольга. Страница 8

Дружески, без насмешки глянула Авита в оживленное лицо молодого человека:

— Мой господин так воодушевился, словно эти события происходили на глазах!

— Не только происходили, — прищурился Ульден, — я даже принимал в них участие. Любимая игра аршмирских мальчишек — в «оборону Старого порта». Сколько раз я был каменным великаном!

— Но как же все-таки с ним справились?

— Никому не известный человек, чужой в городе, объявил, что сумеет одолеть великана. А когда аршмирцы спросили чужака, кто он таков, в ответ они услышали: «У меня было имя, но волей богов я его отринул. Теперь я именую себя — Спрут!»

Авита ахнула, разом перестав улыбаться.

— До Аршмира не дошла еще молва о двенадцати воинах, которых Безликие сделали своими избранниками, даровав им магическую силу, — продолжал рассказывать Ульден. — А потому Спрут рассказал горожанам о волшебном источнике, из которого испил он и его друзья. И о том, как после этого уснули они долгим сном, а проснувшись — принялись рассказывать друг другу сновидения, в которых каждый был зверем или птицей…

Девушка прервала его энергичным взмахом руки. Ее настроение опять переменилось: теперь она сердилась. За кого он ее принимает, этот аршмирец, рассказывая то, что в Грайане знают даже малые дети?!

Нахмурив брови, она быстро вспомнила нужное место из «Летописи Санфира» и процитировала по памяти:

— «Говорили все, кроме двоих, глядевших друг на друга так, словно они впервые встретились. Наконец молвил один из них: „Я узнал тебя! Ты был спрутом, большим, как корабль! Своими щупальцами ты раздавил в щепки рыбачью лодку!“ И услышал он в ответ: „И я узнал тебя! Огромной акулой кружил ты вокруг той лодки, вокруг рыбаков, что цеплялись за обломки!“».

— И верно, — кивнул молодой человек со смущенной улыбкой, — что это я разошелся, как бродячий сказитель? Просто с детства люблю эту легенду… Словом, когда следующий раз великан явился в город (а это было при свете дня, на глазах у всех), самые смелые и любопытные из аршмирцев могли наблюдать издали, как чужеземец, бесстрашно подойдя к беснующемуся великану, прыгнул на его ногу и ловко, как в гору, полез вверх. Добравшись до головы, он исчез в пещере, заменявшей великану глаз. Аршмирцы с удивлением увидели, что движения исполина замедлились. Потом он опустился на колени и застыл. Когда горожане, осмелев, приблизились, из пещеры появился Спрут и заявил, что отныне великан подчиняется ему. И что горожане избавятся от многих бедствий, если признают его, Спрута, своим королем…

— Мой учитель, — недоверчиво протянула Авита, — говорил, что Спрут стал королем Аршмира после того, как победил чудовище, выходившее из моря и нападавшее на город.

— А разве я что-то другое рассказываю?

— Нет, но… я как-то иначе представляла себе морское чудовище. Вроде дракона.

— Морских драконов не бывает… Новый король Аргосмира повелел каменному великану дойти по морскому дну до островка и застыть там неподвижно. Так у города появился маяк. И тогда же родилась поговорка, непонятная чужеземцам: «Кто владеет маяком, тот владеет Аршмиром». Правда, король Лаогран все-таки завоевал Аршмир и присоединил к Великому Грайану, но Хранителем города он назначил одного из потомков Первого Спрута. С тех пор и пошла традиция: аршмирские Хранители — всегда Спруты.

— Красивая легенда… Но кто знает, что дошло из Огненных Времен неискаженным?

— Не только из Огненных, госпожа. Двести семьдесят лет назад, в четырнадцатом году Железных Времен, через два года после присоединения Аршмира к Великому Грайану, к городу подошла бернидийская эскадра. И Хранитель Аршмира отдал повеление великану. Два бернидийских корабля были размолочены в щепу каменными кулаками, остальные отступили.

Недоверие Авиты было сломлено. Двести семьдесят лет — это тебе не какие-то «незапамятные времена». Это, считай, вчера.

Девушка снова обернулась, но скалы уже скрыли от нее небывалый маяк.

— А это, наверное, страшно… — Голос Авиты дрогнул. — Стоять вот так век за веком…

— Просидел же он четыре года у деревни Козий Двор! — пожал плечами Ульден. — Что мы знаем о чувствах каменных великанов? Он видит проходящие вдали корабли, видит штормы и штиль, видит игры китов и пляску дельфинов, слышит разговоры людей у своих ног… О, приехали!

И в самом деле, за беседой путники и не заметили, что дорога уже идет вдоль крепостной стены Аршмира.

— Каждый раз, как я возвращаюсь в Аршмир, — задумчиво сказал Ульден, — я думаю о том, как прекрасен мой город и как я его люблю.

— А часто приходится возвращаться? Я думала, все лекари — домоседы.

— Не я. Мне и в армии довелось служить, в последней войне с Силураном.

Ульден спрыгнул с телеги.

— Пойду вперед, чтобы проскочить в ворота, пока стражники не принялись возиться с обозом. Госпожа идет со мной?

— Нет, у меня вещи на телеге.

— Ну, я-то налегке… Что ж, если понадоблюсь — я живу на Кошачьей улице, меня легко найти.

Ульден двинулся было вперед, но вдруг вернулся и сказал серьезно:

— Я почему-то уверен, что мы с госпожой еще встретимся. Такое у меня чувство, что встреча наша — неспроста. Что-то она значит в глазах богов.

И быстро, не оборачиваясь, пошел по обочине дороги, обгоняя телегу за телегой. Девушка не без сожаления глядела ему вслед…

Ульден был прав. И эта встреча, и беседа, и даже предание о каменном великане, которое он рассказал, чтобы позабавить симпатичную спутницу, что-то значили в глазах богов. Они были нитями, которые боги вплели в свой бесконечно сложный, вечно созидаемый узор судеб.

Рассвет лениво плелся по аршмирским улочкам. Темнота редела, сочилась, растекалась по тупикам, залегала под заборами. Порт уже проснулся, перекликался хриплыми, злыми утренними голосами. В богатых кварталах было тихо, дома слепо щурились на утро из-под закрытых ставней, но рабы и слуги уже начали тихую мышиную суету, готовясь к пробуждению господ.

А неприметная Двухколодезная улочка вообще не желала просыпаться. Жители ее, люди среднего достатка, уважаемые и степенные, не любили суеты и спешки. Для них было несолидно подниматься слишком рано, подобно рабам.

И прохожих на Двухколодезной улице в то утро еще не было… Впрочем, нет: одна нарядная девица спешила по улочке. Но ее можно было назвать не ранней, а поздней путницей. Она не начинала новый день, а заканчивала ночь. Причем весьма бурную.

В глазах этой низенькой, крепко сбитой, простецкого вида девахи еще посверкивали отблески веселых костров, что до утра не гасли на морском берегу. Ах, какие пляски вихрились среди этих костров! Как стучали в каменистую землю тяжелые каблуки парней! Как кружились, размахивая подолами, девушки! Как наяривали музыканты!

Разве можно пропустить такое веселье? Разве можно в такую ночь лежать без сна на лавке и слушать храп старухи-хозяйки за тонкой стенкой? В конце концов, она не рабыня! Захотела повеселиться — пошла и повеселилась, да еще как!

Девушка хихикнула, вспомнив, что из дому она вышла с одним кавалером, а на танцы пришла — с другим!

Вот и славно. И не жалко этого труса! Как он плел о своей любви, о радости танцевать с нею под луной! Суетился, торопил ее, почти тащил прочь от дома. Нашептывал на ушко такие вещи, что она чувствовала, как жарко румянятся ее щеки…

Девица снова захихикала. Интересно, сумел бы этот прохвост проделать с нею хоть половину того, что обещал?

Этого ей уже не узнать, потому что на Буром спуске, на широких его ступенях, они налетели на Нерхара. Вернее, Нерхар налетел на них.

О, как взревел моряк, как он глыбой навис над испуганной парочкой — словно медведь, вставший на дыбы! Как рявкнул на бывшую подружку голосом, способным переорать даже шторм:

«Ах ты, паскуда! Отбилась от своих, портовых, задрала нос? В служанки подалась, барышня медовая? Нашла себе хлыща нарядного? А вот если я ему сейчас переломаю все бимсы и шпангоуты? Да и тебе заодно?»