Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Гаврилов Дмитрий Анатольевич "Иггельд". Страница 2

– А если не отвалю, то что? – ответил Добря с вызовом. – Расплачешься и побежишь к мамке?

Он с явной радостью потирал кулаки, ноги расставил пошире, чуть согнул в коленях. Противник оказался-то на полголовы выше и на полгода старше, значит – настоящий громила. Победить такого – великая заслуга! Добря пригнулся и бросился вперед, но подлый мальчишка увернулся, отскочил, отвесил хитрый пинок. А во второй раз уйти не удалось, сшиблись грудь в грудь, замелькали кулаки, рыки стали громкими, настоящими. Другие уже оставили наблюдательный пост, подбадривали, советовали, как разить.

Громила удачно подсек, сбил Добрю с ног, оба покатились по твердой, как булыжник, земле. Пыль поднялась такая, что дальше собственного носа ничего не видать, но мальчишки продолжали мутузить друг друга, трепать, колотить. Противник залепил кулаком в ухо, в голове у Добри зазвенели тысячи крошечных колокольчиков, но он не отступился, наоборот – начал бить с таким остервенением, что соперник взвыл и пустил в ход зубы…

Внезапно что-то больно врезалось в спину. Добря расцепил пальцы, перекатился, вскочил на ноги. Соперник остался беспомощно лежать на земле, пыль оседала на поверженное тело медленно и очень неохотно. Зачинщик драки хищно глянул по сторонам, и губы сами растянулись в широкой улыбке.

Со стороны княжьего двора, перегнувшись через частокол, на них смотрели отроки. Чистенькие, довольные, в белоснежных льняных рубахах. Вот они – настоящие враги! Отмутузить эту ватагу мечтают все городские мальчишки, но больше всех встретить отроков на улице жаждет Добря. Мальчишка не раз представлял, как валяет в грязи этих зазнаек, как расшвыривает, разбивает носы. А те сперва храбрятся, но после с постыдными всхлипами молят о пощаде и с великим позором мчатся к княжескому двору – жаловаться. А справедливый князь, видя такую удаль…

– Эй, деревенщина, чего шумишь?

Голос принадлежал рыжему Торни – самому противному, самому вредному мальчишке, который, ко всему прочему, заметно коверкал слова. Его отец из пришлых – свей. Дружинник княжьего шурина, коего северяне величают по-своему – хелги Орвар Одд, а словене кличут проще – Олегом.

И мать у Торни вроде как из свеев, но ее никто никогда не видел. Шептались, дескать, не захотела строптивая баба последовать за мужем в новые земли, так и осталась в дикой северной стране, а он уехал и сына малолетнего с собой захватил. Небывалое дело для славян, чтобы жена да мужа, особливо воина, ослушалась.

Добря поморщился, вспомнив, что Торни всего-то девять. Малявка! А Добре – целых десять, вот-вот одиннадцать! Нет чести в том, чтобы начистить уши рыжему зазнайке, но ведь до того охота, даже свербит…

Мальчишка расправил плечи, упер руки в бока, и голос его зазвучал по-взрослому серьезно:

– Выходи, рыжий! А ежели боишься, пришли другого – покрепче.

Отрок сощурился, в его руке появился увесистый камень. Другие тоже взвешивали на ладошках «бульники», скалились недобро.

– Вот еще! – фыркнул Торни. – Мне с тобой драться не положено. Я княжеский отрок, а ты – деревенщина, и портки у тебя навозом перепачканы.

Добря решительно сжал кулаки, внутри вскипела ярость, ударила в голову.

– И ничего не перепачкано! И не деревня я!

– Добря уже два лета в городе живет, – вступился кто-то из своих. – А ты, Торни, просто трусишь!

– Я? – воскликнул рыжий. – Да я таких, как ваш Добря, с одного удара кладу!

Добря расплылся, хотя в глубине души все-таки кольнул страх – а вдруг и взаправду? Ведь отроков с малолетства дракам учат и приемам всяким. Но опасений мальчишка не выдал, протянул нагло:

– Так выйди и докажи…

Торни дернулся, его личико стало серьезным, решительным. Явно вознамерился спуститься со стены и выйти за ворота княжьего двора. Но дружки свея, среди которых были и рыжие, и русые, как Добря, зароптали.

– Нет! – зло выпалил Торни. – Негоже воину сражаться с простолюдином. Нам ведь наоборот – защищать мужичье, а не бить. Так князь говорит.

За забором по-прежнему слышен топот, лязг, рыки. Потешная битва набирает ход, разгоряченные дружинники бьются, уворачиваются от ударов, бранятся. Чуть поодаль слышится свист частых стрел.

Торни некоторое время прислушивался, затем продолжил с едва уловимой грустью:

– Да, ты уже не деревенщина. Городской. Но твой отец – плотник, и тебе быть плотником. А мой отец – воин. Не буду с тобой драться, нельзя мне.

– Трус! – закричал Добря. – Трус!

– Нет! – рявкнул Торни, подражая басовитому Сигурду. – Не положено мне!

– Все равно до тебя доберусь! – не унимался задира. – И так поколочу, что плакать будешь!

Рыжий поджал губы, насупился, но все-таки стерпел. Бросил с презрением:

– Был бы ты отроком, я б тебя…

– Трус! Трус! Трус! Все свеи и мурманы – трусливые зайцы!

Раскатистый бас княжьего воеводы настиг внезапно, ударил по ушам:

– Эй, кто орет?

Мальчишки бросились врассыпную, помчались, взбивая пыль, одни лишь пятки сверкали. Добря бежал последним: в отличие от других, он ничуть не боялся порки – а по слухам, Сигурд может запросто выдрать и отрока, и простого мальчугана, и даже воина – куда страшнее осрамиться, опозориться, выказать страх. Всю дорогу до дома в голове звенели последние слова трусливого Торни, самые обидные слова! И слезинки накатывались на глаза жгучими капельками.

Добря едва дотерпел до дома, а ворвавшись в избу, забился в угол, с головой укрылся стеганым одеялом. Рыдал мальчик тихо, в отчаянье кусал кулаки, беззвучно подвывал. Его трясло, глаза щипало, а сердце колотилось, хотело выпрыгнуть из груди.

– Свей, – цедил Добря сквозь зубы. – Я тебе покажу отрока. Я тебе покажу.

К горлу снова подкатили рыданья, слезы брызнули ручьем, грудь сжало болью. Добря почувствовал, как на плечи свалилась целая гора. Но почему?! Почему Хозяйка Судеб так немилостива к нему? Почему его отец – жалкий простолюдин, вонючий плотник? За что такое наказанье? Чем Добря хуже гадкого Торни?

Седовласый волхв кивал, но слушал с явным неудовольствием. Пальцы, тонкие, как веточки, то и дело касались бороды. Во взгляде все чаще проявлялась старческая рассеянность. Наконец, старик не выдержал, перебил:

– Вот ты, Вадим, говоришь, де Рюрик – чужак, пришлый он. Но разве не единого деда вы внуки. И не сестры ли матери ваши?

Названный Вадимом встрепенулся, растянул губы в недоброй улыбке. Будто передразнивая старца, пригладил короткую бороду.

– Да хоть бы и так, – с вызовом проговорил он. – Я с пеленок пью воду Волхова. Мне здесь все родное. А он и родился за морем, и говорит не по-нашенски, и обычая нашего не ведает, и жéны у него не словенские, одна – из ляхов, а самая молодая – мурманка.

На последних словах лицо Вадима заметно искривилось, щеки покраснели, синеглазый взгляд блеснул ненавистью. Молодой, сильный, повадками подражал голодному лесному медведю, хоть и был мелковат ростом. Он сделал несколько шагов по горнице, начал поигрывать плечами, словно хотел напугать собеседника.

– Это ничего… – равнодушно протянул волхв и вздохнул: – Гостомысла тоже поначалу не понимали, так слова перевирал, что и вспоминать страшно. Но потом и он обвыкся, и народ научился различать его речь, а он – нашу. Рассудительный был человек.

– Это ты к чему, старик?

– А к тому, что и прежний князь не здешний был, из Вандалии пришел, как Рюрик. Да ты и сам, поди, ведаешь.

– Не ведаю! – бросил Вадим резко. – Но сплетни такие слышал.

– Не сплетни, – возразил волхв. – Я тому свидетель и участник. Это же я Гостомысла в Алодь привел, почитай уж двадцать лет тому назад.

Вадим вскипел, крикнул зло:

– Да быть того не может! Мне ни мать, ни отец про то ни словом не обмолвились!

– Отца твоего помню, лютый воин был. Безоглядный. Но такие, как он, быстро сгорают, вот и… не успел тебе ничего рассказать. А Рогана? Боги ей судьи! Озлобилась баба на мир. Сперва в девках засиделась, потом, знаю, Умиле завидовала… И мужики вокруг нее мерли…