Московские Сторожевые - Романовская Лариса. Страница 40

Жека потупилась. Не то сообразить пыталась, не то стеснялась, что Старый ее в проблемности упрекнул.

У мирских синдром Левитана по-другому называется, ну да суть одна. Это у тех бывает, кто войну благополучно пережил: кажется, что, как победу объявили, так все, ничего плохого больше не произойдет, все остальное пережить можно. Оттого и к смерти в мирное время так относимся.

— Плохо выходит, — несмело призналась Жека.

— И что ты делать бы стала, если б я сегодня тебя не спросил?

Евдокия вновь зарделась, задумалась, зацвела стыдливыми пятнами. Мне самой за нее неудобно стало. Да так, что пальцы вспотели и подташнивать начало. Или это от голода? Я на диете все-таки.

— Она бы не догадалась, так кто из нас бы подсказал, мы же вроде не дураки, — выручил Жеку Петруха. — Давненько нам перья не щипали, отвыкли от сложностей.

— Вспомнили бы все как надо…

— Еще со времен Черных войн инструкции остались, у Козловского в третьем томе про них подробно.

— С текстом Контрибуции сверились бы, да и вперед…

Старый слушал задумчиво, кивал невпопад:

— Выходит, вы бы на мирских войной пошли?

— Да какая война, вы что…

— Выяснить, кто нам там гадит, и всыпать ему…

— Так обязательства же…

— А я и не говорю, что непременно расквитаться, так… оштрафовать.

— Благодеяний лишить на год-полтора.

— Какие там срока по штрафному разделу?

— Гунька, глянь… у тебя все под рукой…

— До четырех лет, если со временным смертельным исходом.

— Ну вот видите, Савва Севастьянович, до четырех…

Старый одобрительно кивнул:

— Нестандартная у нас с вами ситуация, медам и месье. Мне наши версии очень нравятся, но я бы хотел…

— Три-тра-ру-ра-ти-ту-та… — зазвякало в городской трубке.

Гунька схватил аппарат, поздоровался звонко.

— Марфа? — уточнил Старый.

Гунька мелко кивнул и отправился к телефонной базе, настраивать громкую связь.

— Предлагаю выслушать телефонный доклад представительницы Северо-Восточного округа Марфы Нарышкиной… Кто она сейчас у нас, господа?

— Марина.

— Собакина.

— Гуня, запомнил? Заноси в протокол. А потом давайте против часовой стрелки, по районам. Желательна не статистика, а конкретика. Лучше с примерами. Лимит выступления — семь минут, Гуня, включай звук. Марфа, я слушаю тебя. — Старый откинулся в оставленное Доркой кресло.

— Зин, а как он выглядел-то вообще? — Я снова склонилась к Зинаиде.

Жека поуютнее устроилась на стуле — задом наперед положив подбородок на край высокой спинки.

— Ик… — прогудел динамик городского телефона. — Савва Севастьяныч… девочки… родненькие мои… — заскулила вдруг Марфа. — Беда-а…

— С дочкой что?

— А Мариночка не пьет вообще?

— Да что ж такое?

— Алло?

— Что с дочкой? Что с твоей девочкой?

— Говори, говори, мы тебя слушаем.

— У меня сейчас Дорка под окнами взорвалась. Вместе с машиной. Прямо насмерть вся сгорела. Ик! Из подъезда вышла, ключ в дверцу вставила и вспыхнула прям вся. На клочки-и-и…

— Да хорошо он выглядел, — неизвестно к кому обратилась вдруг Зина. — Поседел немножко, но так ничего. Красивый.

— Я в окно видела, — снова повторила трубка голосом Марфы.

Никто не пошевелился. Будто любое лишнее движение могло принести нам еще одну беду.

Разморенная всеобщей заботой Цирля приподняла ухо, подобралась, принимая позу кошки-копилки, развернула на секунду крылья — как веером щелкнула. А потом, издавая монотонный, не звериный и не человеческий вой, спрыгнула со стола и как по ниточке двинулась в сторону схватившегося за бороду Старого. Вскочила ему на колени и моляще заглянула в глаза. И только тогда прервала свой горестный мяв, зацарапала когтями по пиджаку — признавая в замершем от бессмысленности колдуне нового хозяина.

Часть четвертая

Железом по стеклу

— Дуся! Ну потише можно, да? Я же у аппарата!

— Душа моя, ну правда, харэ уже… Фальшивишь, как я не знаю, — поддержал меня Фоня, оттопырив на секунду наушник плеера.

Евдокия возвела чернильные брови домиком и вернулась к каслинскому литью. Мурыжила несчастную статуэтку пионера-горниста так, будто чугунные шорты с него стереть хотела, а не блеск и порядок навести. Я собралась попенять, но тут абонент неуверенно кашлянул:

— Простите, что вы сказали?

— Она умерла, — терпеливо повторила я. Таким голосом время прохожему сообщают или объясняют, как куда пройти. У меня все интонации за сегодня поистрепались — четвертый час на проводе вишу, перебирая свою записную книжку из прошлой жизни. Уже до буквы «Щ» добралась, на ней мало кто остался.

— А когда похороны, простите? — спросила трубка голосом Раисы Петровны Мухаммедовой, в девичестве Щелкуновой, поэтому и на «Щ». Мы с Раечкой вместе в месткоме работали у нас в НИИ. А сейчас я ей своим молодым голосом про свою же смерть объясняю.

— Были давно. Бабушка просила до сороковин никому не говорить, — заоправдывалась я сквозь Раечкины всхлипы.

Как же трудно это все: про свою же смерть говорить да еще потом слушать, какая я-Лика хорошая была. И ведь не перебьешь, не успокоишь, даже не извинишься. И потому удовольствия от комплиментов никакого, как от ворованного продпайка. Но там ты это ворованное ешь, чтобы выжить, а сейчас терпишь, чтобы… Чтобы больше никто другой не умер, что ли. Насовсем, как Дора. У нас это иногда словом «спечься» называют. Или «доиграться с огнем».

— Раечк… Раиса Петровна, тут вам бабушка одну вещь просила передать, в завещании специально написала… — Я оглянулась на хмурую Жеку. А она чего, она ничего: сидит, фаянсовую доярку в божеский вид приводит, правда, под нос все равно себе бубнит как заведенная:

Куплет вот пропустила, дурная. Про «четырнадцать французских моряков». У меня Маня покойная эту песенку любила очень петь, особенно на кухне, когда картошку на драники терла. Я до сих пор мурашками покрываюсь, когда слышу. Все одно к одному. Да еще Раиса эта в трубке всхлипывает, деловито мешая горе с любопытством. Мало ли чем вещь по завещанию может оказаться. Вдруг что ценное?