Московские Сторожевые - Романовская Лариса. Страница 47

— Ну поехали. А где он теперь?

— В Кузьминках.

— Понятно. Молодой человек, маршрут меняется. В Кузьминки нас повезете?

Фоня и сам знал, что повезут. Уж больно не хотелось из теплого салона на мороз вываливаться и нового шофера подбирать. С этим влюбленным удобно было ехать. Но этикет-то требовалось соблюсти.

Шофер призадумался на секунду:

— Да не вопрос. Сейчас, подождите, я отзвонюсь. — И он аж раскраснелся где-то внутри себя. Одно удовольствие смотреть. — Алло? У тебя как? Ага, отлично. Валь, я минут на сорок опоздаю. Не сердись, ладно? Ага, спасибо. Тебе сигарет взять? Ну я тебя тоже.

Вроде ничего интимного мы не слышали, а все равно… Я зарумянилась, Афанасий тоже как-то смутился, а шофер вообще будто не с нами сейчас находился. Повезло Вале, в общем.

— Да, Лен, повезло нам с тобой, если это и вправду тот самый кадр. Сейчас Старому доложимся, а потом…

Я покивала. Про потом думать было неприятно. Будто я не новости Старому везу, а родную кошку на усыпление. А Афанасий почти радовался:

— Вот и подарочек справили…

— Кому?

— Московским Сторожевым к профессиональному празднику!

Я замолчала, Фоня тоже разговор не возобновлял. Водитель снова предложил радио включить. Я отказалась за нас обоих, а сама меж тем этого шофера снова почитала. Ну, опять же, как в транспорте. Когда со скуки какую-то литературу глазами жуешь, чтобы время убить и побыстрее доехать. Так и тут. У мальчика (хотя какой он мальчик, меня-Лили ровесник, скорее всего. Запамятовала я, надо переучиваться срочно) кроме большой любви всякие другие мысли виднелись. Что-то там с родителями не задалось очень сильно: и брак его нынешний им не по вкусу, и внуков хотят, а вот не выходит. Так не выходит, что наш шофер про детей вообще не думает. Как про ту белую обезьяну.

Тут я перчаточку уронила. Аккуратно так, по всем правилам, чтобы успеть сделать все, что нужно. Пока водитель ее под педалями газа-тормоза искал, я ему в бардачок незаметно апельсиновое зернышко сунула. Святые с приборной доски посмотрели строго, но понимающе: дети — это ведь хорошо, особенно когда все отчаялись давно. Зернышко легко легло — аккурат между московской картой города и питерской. Там оно до небольшого апельсина и созреет. Их потому заводными называют, что дети от них заводятся.

Один вариант работы с апельсинами по колдовству простой, а по технике исполнения сложный: чтобы женщина или мужчина сами зернышко проглотили. Тогда при ближайшем… э-э-э… амуре оно у них и сработает как надо. Но это надо семечку щелчком в рот отправлять или в компот какой подбрасывать. Особая ловкость нужна: у нас кое-кто в свое время специально у воров-щипачей их карманному ремеслу учился, пальцы себе ставил. Другой вариант по исполнению куда проще: надо апельсиновое зернышко в доме или еще где уронить. Оно за месяц в апельсин превратится и будет свеженьким лежать, пока супруги (то есть папа с мамой будущие) этот самый апельсин пополам между собой не разделят. Тут, правда, загвоздка: если кто другой фрукт слопает, то это все напрасно. А объяснять ничего мирским нельзя, потому как не положено. Вот и выкручивайся, как знаешь.

Ну я зернышко подкинула, перчатку свою получила, все нормально. Фоня, правда, хмыкал как-то неодобрительно. Но я не поняла, к чему это он. Вроде удачно едем, не опаздываем, в пробках не стоим.

Наш университет основан был давно, а оттого успел сменить много самых разных наименований и помещений. От «Славянской академии ведьмачества, чернокнижия и изящных искусств» до «Провысшкосоцколдмрака» — «Пролетарской высшей школы социалистического колдовства и мракоборчества». Именем Шварца его полвека назад нарекли, в память об одном хорошем мирском, который, кстати, в ученики идти отказался, а вот добро и ясные мысли через свои книги хорошо посеял. Но я к тому моменту уже выпустилась, подробностей не знаю.

А вот со зданиями беда. Такое заведение в мирском жилом доме существовать не может, у нас же лабораторные работы бывают, а на них всяческие накладки и оплошности. После революции мы много лет в Доме культуры одного оборонного предприятия существовали — пока то предприятие не продали вместе с недвижимостью и разработками. Теперь это «приватизировать» называют. А ведь хорошее здание было, сталинский классицизм, потолки четыре метра. Сейчас-то университет помещение бывшего детского садика занимает. Еще Старый подсуетился, когда в Центральном районе хозяйствовал. Территория хорошая, воротами обнесена, земля плодоносит, хоть маленький — а полигон. Всякой ерундой не шарахает, если на практикуме студенты чего отчебучат.

У снеговика на воротах вместо морковки логарифмическая линейка торчит, а взамен метлы ему вешалку для пальто присобачили. Зато сверху — беретик бежевый, как у нашего ректора. Один в один. Максимально похоже. И не поломаешь ничего — колдовство. Мелкое, конечно, для первокурсника — чтобы детишки-дошкольники не плакали, когда у них в декабрьскую оттепель первая в жизни снежная баба растает.

Тут шофер наконец припарковался, от Фони деньги получил, сдачу нам попытался отсчитать всю до копейки, но ему Афанасий барственно на чай чего-то там оставил. Мне в сумерках не видно было, что именно. Но все равно ведь приятно, когда кавалер просто так, из галантности, твои расходы возмещает.

Я из машины выпорхнула почти изящно, об Афонин локоть оперлась, ждала, пока авто уедет.

— Леночка, — спросил меня Фоня каким-то подозрительно ласковым голосом. — Ты там с перчатками когда… что шоферу сделала, я не понял немножко?

— Ребеночка, — улыбнулась я. — Когда такая любовь, а детей нету, то плохо это. Сам, что ли, парня не читал?

— Читал-читал, — кивнул Афанасий. — Зимняя резина лысеет, зарплата послезавтра, у Андрея уже занял, мать достала со своими звонками, тосол опять течет, с подвеской…

Уй! Ну как же с мужчинами тяжело! Вечно они что-нибудь не то читают. Там же все на лице написано — и про большую любовь, и что его родители сильно против, и про нежность непомерную и вечный страх потерять… а Фоня что прочел? Резина у него лысеет, видите ли! Вот если бы она волосами покрываться начала, тогда да, проблема!

— Ну, А-фа-на-сий! Ну там же очевидно: родители внуков хотят, а он о детях вообще старается не думать, нет у него никакой надежды, понимаешь?

Фоня приостановился, за локоток меня придержал и в лицо заглянул. Серьезно так:

— И ты, Леночка, ему, значит, надежду подарить решила?

— Конечно! А как иначе-то? Я вообще не понимаю, почему ты сложа руки там сидел, мог бы и зернышко забросить, у тебя пальцы гибче. Ну что ж я за вас, мужиков, вечно работу-то делать долж…

— Лен, золотая моя… — Афанасий все еще стоял и с места не сходил, а я перед ним тут руками размахивала во все стороны. — Ты все прочла у того парня? Может, там еще какие проблемы?

— Да какие проблемы-то? Здоровье есть, с деньгами выкрутится, любовь просто нечеловеческая. Я тебе говорю — детей у него не будет, плохо это. Нельзя так, чтобы…

— Лен, извини, но в мирских надо получше все-таки вчитываться. А то будет тебе… апельсиновое зернышко.

— Э?

Фоня как-то непонятно смутился, как будто в женский туалет случайно зашел, а там барышня марафет наводит:

— Леночка, ты, опять же, извини… Он это… как это сейчас? Пидарас.

— Сам такое слово, — обиделась я за водителя, — отличный мужик, довез хорошо…

— Тьфу ты, — Афанасий совсем смутился, — я в хорошем смысле… Хотя чего в этом хорошего… В общем, в парня он влюбился. Впервые, блин, и на всю жизнь, сам от себя не ожидал, а уж родители и подавно. Только вот насчет детей — уж этого у них точно не будет, хоть апельсиновую рощу у него в машине посади.

Ох, конфуз-то какой! Это ж надо, а? А ведь любовь там, вижу ведь, любовь. Какие теперь, однако, нравы… Но я-то, я-то! Зернышко подбросила, дура набитая…

— Да ты не переживай. — Афанасий нервно шкрябнул меня по рукаву куртки, сбивая не то пылинку, не то снежинку. — Не по твоей это части. Ты-то благонравная. А у нас в Пажеском корпусе таких лялек через одного было: дери — не хочу.