Московские Сторожевые - Романовская Лариса. Страница 51

Ну мы про это все как раз между собой и поговорили, дожидаясь, когда на часах двенадцать станет.

До полуночи сидели тихо, пробавлялись закусками, берегли силы: нам же сегодня до первого солнечного луча гулять, встречать светлый праздник (солнце-то прибывает, вот он и светлый, летом мы темный отмечаем). В какой-то момент так тихо стало, что слышно было, как уборщица в том зале стулья на столы составляет и шваброй своей возюкает. Хозяин обещал, что к двенадцати никого постороннего в «Марселе» не останется — только он за бармена да его личная официантка. Как в тот раз, дескать.

Когда посторонних мало — это хорошо, да только нам и этим посторонним пришлось глаза отводить, а то они на Гуньку уж больно вылупились, пока нам закуски разносили. Никто сперва не понял, что за напасть, потом дошло: Гунечку же у них на глазах практически насмерть убили, а сейчас он чуть ли не младше тогдашнего был. Но тут даже не столько отвод глаз был нужен, сколько внушение: родственник, дескать, младший брат того, в которого стреляли. Это мирским понятно, у них и не такие совпадения встречаются. Так что все обошлось. А тут уже и полночь, у всех телефоны как раз зазвонили, гвалт поднялся, всяческая суета и поздравления с поцелуями…

Когда все отшумели, Старый поднялся с места. Ножом о графин стучать не стал, это вам не Жека. Улыбнулся спокойно, словно занавес театральный отдернул. Заговорил, правда, торжественно, хотя у него за прожитые жизни каких только интонаций в репертуаре не было. Больше, чем мест работы, наверное. Сейчас вот опять под депутата Государственной думы играет. Да не нынешнего, а настоящего, вроде Родзянко или Пуришкевича.

— Я вам, хорошие мои, хотел одну вещь сказать… Но скажу ее чуть позже. А пока — будьте внимательны. — Савва Севастьяныч выудил откуда-то из портфеля (потрепанный такой, с похожими обычно в баню ходят) простую жестяную кружку — обливную, щербатенькую, с детским рисунком сбоку. У меня на такой же котенок с бантиком нарисован, а у него вот солнышко улыбающееся. Специально Старый подбирал.

Сейчас кружка наполнилась до краев. В ближайшем графине водка стояла, хорошая, очищенная. Как раз для таких случаев.

Старый кружку поднял, ладонью ее накрыл, чтобы чистый алкоголь в чистую воду превратить, а потом махнул залпом. Передвинул пустую посудину Жеке, только потом на место сел.

Евдокия кружечку перевернула, глядя, как капли воды на скатерть падают, затем тоже ладошкой ободок накрыла (а то никто не знает, что Евдокия себе в таких случаях красное вино творит, а то и херес). Потом встала, медленно, по глоточку, выпила и передала дальше. Все против часовой, как и заведено. Пока пьешь, надо на дно самого себя заглянуть, отпустить все обиды, накопленные с летнего солнышка, пообещать, что исправишься. Может, Жека поэтому именно вино себе всегда и выбирает — его пить можно долго, как раз на перечисление всех ее аттракционов и хватит.

Когда моя очередь подошла, то в кружке глинтвейн обнаружился. Горячий — аж ладонь закололо от жара. Но безалкогольный, на одном соке, хоть и со всеми травами-приправами. Дорка такой учила делать когда-то, еще в Киеве. Называла его «Черновиком». У меня ни разу не получалось так сварить. А сейчас вот кружка подсказала.

Я за Доркину память сама перед собой и поручилась. Первый раз за столько лет не про Семена в такой момент думала. Сама даже удивилась, когда допила.

Гунька с кружкой обращался неумело (впервые у него такое, ученикам не положено), пришлось помочь, ладонь к ободку крепче приложить. Успела подглядеть напиток — яблочное что-то, не то сок, не то сидр. Это не сам Гунечка желал, это у него сердце требовало. Только он (вот смешной!) до дна допивать не стал, капельку мышу своему оставил. Меня совесть цапнула: Клаксончик-то дома один. Но я его боюсь с собой таскать почему-то. Все время кажется, что не уберегу: своей гибели не страшусь почти совсем, свыклась с ней, а вот тварюшку жалко, она невиновная.

Кружка вернулась к Старому, сверкнула на прощание под местными люстрами и скрылась в пузатом обтерханном портфеле. Пришло время для важных вещей.

Сейчас Старый говорил куда проще и жестче, без устаревшей лексики и анахронизмов. Словно не перед нами выступал, а перед шеренгой личного состава. Перед боем. Ему и такое приходилось делать:

— В ночь на шестнадцатое декабря погибла Изадора Гед… — тут Старый запнулся, Жеке шепнул: — Как Дору по матери?

— Геддовна, — порхнула губами Жека. — Но у них не отчество, у них вторым именем идет.

— Значит, Изадора Гедда, урожденная Гуревич. Хорошего о ней сказать можно много. Мы это на прощание сделали и еще сделаем. Только не словами. Мстить не призываю, большинство из вас этому не обучено. Этим я займусь сам. Если есть желающие — обратитесь ко мне. Ночь у нас сегодня долгая, успеем обговорить. Это было раз. Теперь два. По информации экспертов, а еще, скажем так, по моей личной информации, выяснилось следующее… Одними мирскими в этой гибели не обошлось. Всем понятно?

У меня ощущение было, что Старый мне сейчас бензином в лицо плеснул. У остальных, наверное, тоже, но я не знаю. Как-то захотелось сразу сжаться, стать размером с Гунькиного мыша и под краями фруктовой вазы спрятаться. Если не мирские, значит, наши. Если наши — значит… Кто?

— Непонятно… Это про кого?

— Вы сразу скажите!

— А доказательства есть?

— Это как? Кто-то силой мысли бензобак ей разнес, что ли?

— Нет, ну а доказательства…

— Сам ты силой мысли, теорию учить надо. У мысли плотность взаимодействия с предметом максимум тонна на три кубокилометра в безветренную погоду, а там снегопад.

— А точно взорвали, а не несчастный случай? А то…

— Вот когда тебя, Тань, взорвут не по делу, тоже скажешь, что несчастный?

— А искру перемкнуть она сама не могла? Дорка зажигание по жизни взглядом врубала.

Наши начали переходить с возмущенного на профессиональное. Так легче к страшному привыкнуть. Мы еще осмыслить не могли, что на нас охота началась, а теперь вот новое: оказывается, сами на себя охотимся, есть тут кто-то… Выродок честного колдовского племени. Предатель.

Старый стоял, слушал. Минуту на обсуждение выделил, продемонстрировал понимание. Потом ладонью об стол хлопнул:

— У кого-нибудь еще есть вопросы… не по делу?

Нету. Сейчас казалось, что даже лампочки в гирляндах мелькают и то слишком… громко. Старый даже смягчился. Ровно на одну фразу.

— Кого интересуют технические характеристики взрыва — обращайтесь к Зинаиде Петровне, она вам разъяснит, ей по должности положено. Доказательства — как кто-то интересовался — у меня есть. Придет время, продемонстрирую. А я вас сейчас о другом спрашиваю. Какую мне, по вашему мнению, расплату требовать? За Дорину гибель, если кто не понял.

Старый на этот вопрос и сам мог ответить, без нашей подсказки. Это даже не Контрибуция, а Заповеди. Древний документ, чудом переживший конец Черных времен. Наших же тогда вместе с книгами и инвентарем жгли. Потому и снятые копии, списки Заповедей, в каждом нормальном ведьмовском семействе обязательно хранились. В таких потайных местах, про которые и сказать-то стыдно. Помню, какой конфуз был, году так в двадцать первом, когда тот же Старый в своем спиче Заповеди назвал «обагренными кровью и потом наших товарищей». Наши барышни тогда от смеха под столом катались, а джентльмены цвели щеками не хуже кумача. На изломе Черных времен, как правило, совсем иные жидкости этот документ пропитывали. Он потому и короткий такой, чтобы прятать удобнее было. Его почти все наизусть помнят.

Дорка только добро и творила. Это не поминальные слова, это у нас во всех документах отражено. Значит, и мстить за нее — гибелью, и только гибелью.