Черный завет. Книга 2 - Булгакова Ирина. Страница 49

Она срывалась на крик, трясла его уже бездыханное тело. Слова, что наперебой лезли в голову, терялись по дороге, рассыпались бусинами, сорванными с нитки. Одни слова теряли смысл, другие наоборот — обретали. Она кричала разные слова, впивалась ногтями в прежде сильную, покрытую шрамами руку, прижимала его голову к груди. Роксана боялась только одного — того, что в один миг все слова кончатся и она не сможет вспомнить ни одного. Тогда наступит тишина, в которую так легко уходить — она подступала из темноты, протягивала костлявые руки как брошенная женщина, заждавшаяся того, единственного. И только слова, что еще оставались в памяти отталкивали ее и гнали прочь…

Утро вливалось в просветцы со двора, когда кочевник вдруг открыл глаза.

— Волосы… зачем обрезала? — шепотом, по-веррийски, спросил он, и от радости Роксана забыла дышать.

Потом он глубоко, с облегчением вздохнул и заснул.

Гелион назло всем пытался добраться до сырого подвала. Роксана, намучившись за ночь, только ежилась под теплыми лучами. Ровно за миг до того как отворилась дверца, девушка села. Кочевник дышал и у нее камень свалился с души. Еще успела положить ему руку на голову, проверяя, нет ли жара. Успокоилась лишь тогда, когда убедилась — все в порядке.

Роксана потянулась, разминая затекшую спину. Тут лестницу тряхнуло и придерживая пристегнутый у пояса меч, медленно, проверяя на прочность деревянные ступени, в подвал спустился толстяк.

— Пошли, что ли, — он обратился к ней, но взглядом дотошно ощупал кочевника.

Девушка не хотела, чтобы ее подбадривали ударом сапога в живот, поэтому поднялась без разговоров. Вышла, не оглядываясь на кочевника. Вряд ли ему суждено надолго пережить ее. Во всяком случае несомненно одно: его смерти ей не увидеть.

Во дворе пахло поздними яблоками. Роксана постояла на крыльце, наслаждаясь светом и свежестью. Вернее — толстяк дал ей возможность постоять. А чтобы времени зря не терять, стянул ей руки за спиной мягким кожаным ремешком. Громыхая ворохом оружия прошел мимо разбойник, проводив ее тем тоскливым, долгим взглядом, каким провожают смертников, идущих на костер.

Лучи Гелиона, играя с тенью в прятки, почти не давали тепла. Стыли лужи, оставленные вчерашним дождем. Высоко в небе одиноко и потерянно кричал журавль. Все это Роксана постаралась удержать в памяти — таков он, последний день ее жизни.

Массивная двустворчатая дверь отворилась задолго до того, как девушка приблизилась к крыльцу огромного, бревенчатого дома. Там, в полумраке сеней, ее встретил улыбчивый Аникей. Будто была она долгожданной гостьей, которую он замучился ждать с самого утра, нетерпеливо выглядывая в окно. Отступил в сторону, пропуская ее в комнату. Походя проверил, надежно связаны ли руки за спиной. По всей видимости, остался доволен, широко распахнул дверь и остановился на пороге.

— Принимай подарочек, Протас, — негромко бросил он в темноту комнаты, надежно укрытой от света ставнями.

И Протас не замедлил появиться. Расставив руки в стороны, в щегольской желтой рубахе, расшитой золотой нитью, он шагнул ей навстречу. От яркого цвета — единственного светлого пятна в темной комнате — у Роксаны зарябило в глазах. Тяжелые веки после бессонной ночи неумолимо закрывались. Ей хотелось только одного: чтобы весь этот обещанный ужас для нее закончился гораздо раньше, чем истощится фантазия Протаса.

— Чего встала? — со смешком сказал он. — Садись. День будет долгим, а ночь еще длиннее. Только не всем суждено дожить до утра.

Девушка огляделась в поисках того, на что можно сесть. Кроме широкой спальной лавки, укрытой топчаном, ничего не обнаружила. На нее и села, неловко подогнув ноги.

В открытую дверь протиснулся толстяк, обошел Протаса и опустился прямо на пол, на подушку, поджав ноги на степной манер.

— Как спалось спьяну? — Протас сел рядом с ней, не сводя с нее радостного взгляда. — Обещанье сдержала?

— Какое обещанье? — она открыла усталые глаза.

— Как какое? Обещала от страха всю ночь не спать. Надеюсь, обещанье сдержала?

— Слушай, Протас, замучил ты меня своими разговорами. Делай, что задумал, быстрее…

— На быстроту не надейся, — пообещал он. — Мне вот поговорить тоже хочется. Три месяца, считай… побольше даже… с думами о тебе ложился и вставал. Сначала давай поговорим.

— Вот отец твой, Корнил, тоже поговорить любил. Договорился, как видишь…

Намеренно сказала, чтобы убыстрить события. Как ни храбрилась, а сердце заячьим хвостом дрожало в груди.

— Ага, — почему-то радостно сказал парень. — А говорила, смелости в тебе мало. Достаточно, как оказалось. А то я уже испугался…

— Сильно испугался?

— Да уж, поверь мне. Приятней лук ломать из ветки красного клена — гнется, а не ломается. Конец все равно един — будет служить тебе верой и правдой. Так и с тобой…

— Тоже буду служить тебе верой и правдой?

— Нет, — он покачал головой. — Тоже в конце концов сломаешься.

— А… вспомнила. Мечта твоя — буду в ногах у тебя валяться, да прощенье вымаливать.

Разбойник коротко вздохнул. Глаза щурились, а ноздри трепетали — не хватало терпенья поддерживать легкомысленный разговор.

— Я, — голос его стал глухим, — столько раз тебя убивал, что теперь мне одного раза мало.

Она пожала плечами.

— Попробуй меня отпустить — опять в догонялки поиграем.

— Куда хватила. Слышишь, Мокий, рассмешила меня.

Мокий хмыкнул, услышав свое имя.

— Ты мне вот что напоследок скажи, чего ради вы спелись втроем? Как из Гранда удрали, так и держитесь вместе. Со степняком-то все ясно — ему любой ценой на юг надо пробираться. Тем более сейчас, когда идет войско с севера и степнякам задницу надрали. Ну, а этот… как его… Леон? Какого хрена вы с ним на юг тащитесь? Сначала я думал, запугал вас степняк. Но тут и вовсе странные вещи стали происходить: ты дружка выручать побежала, но степняка-то как уговорила? Времени у меня не осталось Леона обо всем порасспросить. Очень уж он неразговорчивый. А теперь поздно — для другого дела он у меня назначен. Живым. А то еще пару вопросов и все… Еще мне рассказывали, что степняк тебя чуть ли не от смерти спас. С трудом верится…

— Вот и мне с трудом верится. До тебя, Протас, я думала только кочевники — самый жестокий народ. Но чтобы мы — веррийцы… О разбойниках всякое рассказывали, но я не верила. До тебя…

— Не с теми степняками ты, видать, знакомилась, — Протас покривился. — Когда твоего отца у тебя же на глазах степняки конями затоптали, а мать — кнутами до смерти засекли, так, что кожа у нее лоскутами висела. Как тебе такие степняки? А наши — веррийцы — в лагере у деревни стояли и ухом не повели. Как тебе такие веррийцы? По-другому бы запела…

— Так ты мне сразу за всех мстишь?

— Ты знаешь сказку о медведе и вертихвостке? — он схватил ее за отвороты рубахи и притянул к себе.

— Давай от сказок к делу переходи, — зло прошипела она.

— Я расскажу тебе, если не знаешь. Дело ближе к зиме было. Приходит к медведю вертихвостка и говорит: пожалей меня, медведь, ты большой, а я маленькая — пусти к себе погреться. Отчего же — отвечает медведь, заходи в берлогу. Вошла вертихвостка и ближе к медвежьей шкуре подвинулась. Что ты, говорит медведь, ко мне двигаешься? А я, отвечает вертихвостка, согреться не могу. Шкура у тебя теплая, не убудет от тебя если я рядом погреюсь. Ладно, говорит медведь, грейся. Тут вертихвостка его укусила и в шкуру влезла. Ей спросонья медведь и выговаривает: смотри-ка, ты мне в шкуру влезла! А та в ответ: толстая у тебя шкура, что тебе от такой как я сделается? И правда, думает медведь, что мне сделается? Отложила личинки вертихвостка и умерла. Проклюнулись они и стали медведя изнутри грызть. Проснулся медведь, кричит: вертихвостка, твои дети меня заживо едят! Но некому было ответить медведю. Выл медведь, катался, а все без толку — так и сдох. Вот так у меня…

— Что у тебя? — подозрительно спросила она.

— Под кожей мысли сидят и жрут меня заживо. Еще с того времени, как ты ножом меня саданула. Посмотреть хотела? Смотри, — он рывком сдернул нарядную рубаху, едва не порвав у ворота. На груди, выше сердца белел шрам. Тонкая ровная полоса с перекрестием посередине — видно крестовина ножа поцарапала. — Довольна?