Тень твоего поцелуя - Фэйзер Джейн. Страница 12

– Не думаю, что это как-то связано с любовницей, – изрек он. – Но если желаешь, я попробую что-нибудь разузнать. Посмотрим, что из этого выйдет. Но по-моему, наилучший способ – просто спросить его.

– Спросить? Интересно, о чем? – вскричала Пиппа. – Нельзя же допрашивать его, почему он больше не хочет быть со мной! Я уже пыталась, но если он не захотел отвечать мне, наверняка и тебе ничего не скажет!

– Возможно, и нет. Так или иначе, я все равно не стану вмешиваться в подобные дела. Это касается исключительно тебя и Стюарта. Но я могу попробовать узнать, откуда такая любовь к испанцам.

– И заодно тайком навести справки насчет любовницы, – добавила Пиппа.

– Обязательно.

Робин с тревогой смотрел на сестру. Пиппа всегда была такой живой, изменчивой и непосредственной, а сейчас, похоже, подобно Атласу, держит на плечах всю тяжесть земли. Он вспомнил, как серьезно ее мать, а потом и старшая сестра восприняли свои трудности, когда на них обрушились несправедливости и подлости окружающего мира. Но они, казалось, обладали куда более глубокими натурами и сложными характерами, чем Пиппа. И всегда были сдержанными и не склонными к легкомыслию.

Он скорее ожидал, что Пиппа отмахнется от своих настоящих или вымышленных бед и по-прежнему будет порхать по жизни, но, как оказалось, ее сходство с матерью и сестрой было гораздо глубже, чем можно было предполагать, глядя на энергичное, неуемное дитя и беспечную, кокетливую молодую женщину, цветок среди придворных дам.

– Что еще беспокоит тебя? – спросил брат, всматриваясь в ее лицо, и увидел, как на виске судорожно забилась жилка, а в глазах вспыхнул огонь. Но Пиппа с видимым равнодушием пожала плечами:

– Больше ничего. С меня довольно и этого.

– Верно, – согласился он, понимая, что сестра лжет. Что-то тут неладно. Ее обычно открытое лицо сейчас было замкнутым, словно она ушла в себя, предоставив ему беседовать с призраком в пустынном коридоре. – Ты собираешься на музыкальный вечер?

– Нет, Робин. Мне и без того не по себе. Чувствую себя так, будто целую неделю не высыпалась. Попрошу Марту принести мне чашу вина с пряностями и просплю до рассвета.

– Судя по твоему виду, это вполне возможно, – кивнул Робин, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку. – Остальное предоставь мне.

Пиппа ответила слабой, нерешительной, но все же улыбкой, вернула поцелуй, и они расстались. Пиппа направилась к себе. Сейчас Марта принесет вина с пряностями и сваренные всмятку яйца с белой булкой. Еда для больных. А потом она заснет. Никаких тяжелых путаных снов, только сладостное забытье. Этой ночью Стюарт не прикоснется к ней спящей.

Королева Мария благосклонно кивала в такт музыке, извлекаемой музыкантами из своих инструментов. Они играли «Зеленые рукава», мелодию, сочиненную ее отцом, Генрихом VIII, особенно близкую ее сердцу. Отец плохо обращался с девочкой, когда та немного подросла и превратилась в юную девушку, но в детстве обожал ее, а она никогда не переставала любить его, жаждать ответной любви и одобрения, даже когда отчуждение становилось почти невыносимым. Но как ни была велика ее потребность в отцовской заботе, много лет Мария упрямо отказывалась сделать то единственное, что позволило бы вернуть благосклонность отца: согласиться признать незаконность собственного рождения и отвергнуть власть папы как главы английской церкви.

Наконец Мария сдалась и получила права наследования. После смерти брата Эдуарда она боролась за власть и получила трон. И вот теперь восседала под балдахином зеленого цвета Тюдоров, всевластная королева Англии, победившая врагов и ставшая женой католического короля.

Но надолго ли?

Вопрос постоянно терзал ее и даже в лучшие дни черной тучей омрачал солнечное сияние. А в плохие дни она вообще не могла думать ни о чем ином.

Ее влияние мог бы усилить ребенок, особенно сын. Сын Филиппа Испанского навсегда вернет Англию в католичество и через отца Филиппа и кузена Марии, Карла V, свяжет страну неразрывными узами со Священной Римской империей.

Мария чуть подвинулась назад. Драгоценные камни, вделанные в спинку трона, сверкали всеми цветами радуги в ярко освещенном зале.

Королева вздохнула и положила руку на живот, гадая, укоренилось ли уже семя Филиппа.

В ее чреве?

Или в чреве той, другой?

Она обвела взглядом зал, безразлично отводя глаза от придворных, стоявших небольшими группами или расположившихся на табуретах или пышных подушках. Симон Ренар, испанский посол и ее давний союзник и помощник, беседовал с самым доверенным советником Филиппа Руем Гомесом. Дружески склонив друг к другу головы, они о чем-то шептались.

Мария обратила взор на сидевшего рядом мужа. Похоже, музыка его совершенно не интересовала: рука гладит подбородок, локоть упирается в колено, обтянутое шоссами из золотистой оленьей кожи, взгляд устремлен на тех двоих у окна – Филипп явно старается прочесть по Губам, о чем идет речь.

К собеседникам подошел еще один, Лайонел Аштон, в элегантном изумрудно-зеленом камзоле, таких же шоссах и коротком плаще из бархата цвета слоновой кости, усаженном гагатами. Откуда он взялся? Словно возник из воздуха.

Королева невольно нахмурилась. В противоположность мужу она считала англичанина загадкой. Филипп же отзывался о нем как о весьма полезном человеке, хорошо знающем не только английские, но и испанские обычаи, сумевшем остаться своим в обоих лагерях и способном предлагать верные и мудрые решения сложнейших проблем. Человеке, жизненно, необходимом для того дела, которое касалось короля и королевы.

Дело… омерзительное, грязное… и очень важное. Мария не могла не признать это, хотя обычно отказывалась размышлять на подобные темы, не говоря уже о деталях. Но что-то в этом Лайонеле Аштоне смущало ее. Она не взялась бы определить точную причину неприятного ощущения, но его отчужденность, кажущаяся обособленность, неизменно бесстрастное лицо вселяли в нее неуверенность.

– Прошу простить меня, мадам, – прошептал муж, наклонившись к ней.

– Разумеется, милорд, – улыбнулась королева. Филипп поднялся с трона, вызвав этим привычную суматоху среди пажей и свиты, старавшихся ему помочь. Музыканты, привыкшие к невнимательной публике, продолжали играть.

Филипп направился к троице, собравшейся у высокого окна. Они поклонились королю.

– Джентльмены, – пробормотал он; невольно переводя глаза на юного музыканта, державшего лиру, – все улажено на сегодняшний вечер?

– Было бы весьма благоразумно, сир, не тревожить даму следующие несколько ночей, – тихо посоветовал Лайонел.

– Почему? Ее связь с луной прервалась? – отрывисто спросил король.

– Насколько мне известно, нет, сир, но не стоит возбуждать лишних подозрений, – продолжал Лайонел, рассеянно потрогав брошь-змейку, темневшую в кружеве у самого горла.

– Какие-то затруднения с мужем?

Филипп снова оглядел музыкантов.

– Нет, но его жена не глупа, сир, – объяснил Аштон таким недвусмысленно категоричным тоном, что король даже отступил.

– Не понимаю, дон Аштон. Женщина ни о чем не знает. Лайонел поклонился.

– На время, сир… только на время.

Симон Ренар бросил на него подозрительный взгляд. Неужели он единственный расслышал презрительные нотки за очевидно бесстрастным замечанием? Остальные, похоже, не заметили ничего странного: оба с умным видом закивали.

– Интересно, не может ли муж уладить все недоразумения? – бросил Руй Гомес, брезгливо скривив губы.

– Небольшой перерыв особого значения не имеет, – пожал плечами Филипп и оглянулся на жену. – На одну-другую ночь я посвящу все свое внимание только одной женщине.

Грубый смех неприятно напомнил собеседникам об истинном характере Филиппа, весьма далеком от его нынешнего облика идеального супруга, искренне преданного женщине на одиннадцать лет его старше. Ничего не скажешь, он в совершенстве играет свою роль. Но им было хорошо известно, что кроется под маской внешней благопристойности.