Тщеславие - Лысенков Виктор. Страница 6

Да, подлинная сложность жизни... Он вспоминал; как оказался прав Станислав Петрович: еще до сессии его начали "резать" на дифференцированных зачетах. Сергей знал, что пересдать ему не дадут: забрал документы и успел попасть в весенний набор. Из письма своего однокашника он узнал, что Болваныч ушел. Но как! - Оказалось, его перевели в вечернюю или заочнцю ВПШ. В общем, сделали хуже. Но самое главное - заведующим кафедрой назначили Каютм Халимовича. "Вот это да!" - сказал он сам себе, прочитав столь потрясающее сообщение. Сказал это вслух, так, что даже сосед по казарме спросил шутливо: "Ты че, Серега, никак заговариваться стал?" - "Тут станешь заговариваться!" - и он объяснил ситуацию. "Ну - удивил! У нас профессора еврея выперли, назначили местного профессором. Так он на аппендиците отправил одного за другим профессора-глазника и генерала. А ты там - о какой-то кафедре... В Россию бежать нужно. В Россию. В Россию. Пока не поздно".

Но бежать - не получалось. Ехать в деревню? - В городах же закрытая прописка. И где жить? Где работать? И чем лучше русский. Т. по сравнению с азиатским т.? Или Д.? В азиатской столице по крайне мере - все атрибуты цивилизованного города - от академии наук до киностудии и консерватории. А что русский город на букву Т.? Смысл ехать есть только в Москву. Но как там прописаться? - Только фальшивый брак, на который нужно куча денег. А вдруг родятся фальшивые дети? Что тогда делать? (Позже он узнает, что такие трагедии случались, когда с фальшивым, но красивым и не без способностей мужем из далекой Азии начинала жить фальшивая жена) эх, молодость, молодость - кто в состоянии преодолеть желание пусть во время и короткого, но совместного проживания с молодой женщиной вдвоем на одной площади, пока подыскивается квартира и работа, пока появится другие женщины, не навсегда. Но кого удерживало поначалу не только необходимость учиться (все же родители рядом, да и среда знакомая), но и неотвязное присутствие Земмы в нем. Он никак не мог понять, почему мысль о Земме всегда ПРИ НЁМ. Иногда могло показаться, что ее нет, отошла, забылась. Но нет - она чем-то напоминала присутствие воздуха - чуть шелохни память - и все... Иногда он думал, не псих ли он? Говорят, время все лечит. Дудки. Говорят, что через год - другой и самая сильная любовь проходит, забывается. Он знал, что это не так. Часто думая о Земме, он пытался понять себя - может, в нем говорит уязвленная мужская гордость и стоило бы ему, грубо говоря, позаниматься любовью и не было бы этой постоянной, словно пульс, мерцающей боли? Не уже с первого их знакомства он чувствовал, что не ЭТО главное в его отношениях с Земмой. И, может, более счастливых минут чем те, когда он нес ее на руках с Гульбесты, у него не будет в жизни ничего. Он мог дать какую угодно клятву, что не притронется к ней, лишь бы она ответила на его чувство, лишь бы была возможность сидеть или лежать рядом с ней (какая разница!), держать в своих руках ее руку, гладить ее волосы, и даже не говорить с ней, а дышать ею. Но она ему отказала в ответном чувстве. Он улавливал непонятную, но сегодня почти осознанную, связь между отношением к нему Земмы, разгромом его стихов на конференции и своим открытием иного понимания мира, что продемонстрировал зампред Совмина в Айни, его слова воспринимались по-особому на фоне гигантского катаклизма: и перегороженной рухнувшей частью хребта русла Заравшана в узком ущелье, и этим видом почти оголенного, с редкими выступами скал ставшей почти вертикальной стеной этой части горной гряды, курившейся то здесь, то там дымками, и это была не пыль - откуда ей взяться в недрах гор да еще в весеннее время; казалось, гигантский бок хребта - словно бок живого существа, убитого, разделанного - так свеж и жуток был этот до неба вверх и до горизонта вдаль срез, так жутко и загадочно дымился, как бы намекая на некие таинства, хранимые природой, и то, что это была не пыль особенно явно стало после дождя, вернее, весеннего ливня, и поттвердилось спустя много дней, - и когда подорвали искусственную плотину и спустили потехоньку воду из образовавшегося озера, и несколько месяцев спустя, когда летом он ехал на машине через перевалы и через новый, подвесной мост через Заравшан (старый - завалило и расплющило), и как это не казалось странным апокалипсическая картина не только вызывала мистический ужас в душе, словно придавливало ее, но что особенно странно - дух сквозь, или вопреки этому почти явно теснящемуся ужасу, этой придавленности, прорывался неудержанностью вулкана, высоко взмывал вверх, делал людей значимей, уверенней, походку - упругой, дело - смелым. Отсюда - и та открытость, чуть ли не нахальность вопросов на пресс-конференции у знаменитого человека, руководителя штаба по ликвидации последствий буйства стихии, хотя, конечно, она вряд ли проявилась бы в другую эпоху. Но для него, Сергея, эта сцена, этот вид в окно (а он сидел в здании райкома, где происходила пресс-конференция прямо напротив окна, через которое был виден дымящейся склон), эти необычные откровения тоже слились в одно - казалось, загадочность природы и тех мощных, не всегда осозноваемых внутренних сцепок жизни тоже имеют свою неразрывную связь, и нам не дано предугадать, где вот так сорвется, что-то раздавит, расплющит, и угадать это своим умом не всегда дано, и потому он, как и в отношениях с Земмой, где было столько тайного, и с творчеством - как не грубо, не точно ему указали на пустозвонность его стихов, и этим завалом, и вдруг открывшим им иной уровень понимания проблем зампредом сделал его сдержанней, в спорая - ядовитей, и что главное свободнее в узких пирушках, когда они выпивали бездну бутылок сухого вина (водку было пить дурным тоном. Но ошибается тот, кто думает, что сухое вино - безобидная вещь. Примерно через пять бутылок на человека оно разбирало почище водки, а к десяткой бутылке редко кто мог сориентироваться, где он находится и что с ним происходит. Вот тебе и пятьдесят копеек бутылка, а не трояк, как водка. Чтобы врезать как следует, выходило даже дешевле, зато долго можно было сидеть в каком-нибудь кафе или на открытой веранде южного ресторана. Но поначалу он со своими знакомыми или сослуживцами по молодежной газете) а эти были куда большими мастерами врезать, чем написать что-нибудь дельное. Что ж: желудки везде одинаковые - как в далекой Азии, так и в столице. А мозни - провинция она и есть провинция - с постоянной завистью и восхищением как это они там в Москве пишут, и не пониманием своей изначальной обреченности. Один раз (один только раз!) он, Сергей, прорвется с непровинциальным материалом. И подскажет ему, нет, не сам материал, а путь к нему, один из коллег, посоветовав съездить на в Хорог по Памирской трассе, посмотреть, как влезают в небо по крутым серпантинам грузовики, как идут потом берегом Пянджа, черпая то и дело кузовом за выступы скал на узких участках дороги, как в темное время на поворотах фары машины освещают афганский берег, выхватывая картины чужой жизни - пасущегося одиноко осла, тяжело идущих вверх по тропе не успевших засветло путников, иногда - и часть кишлака, где по сравнению с советской стороной, в редких домах горели керосиновые лампы, - не то, что у нас - море огней.

Он проехал не только до Хорога, но через Восточный Памир добрался до Оша и вернулся по уже знакомой дороге через Заравшанский хребет, а затем и Гиссарский хребет домой. Помимо поразившей картины Восточного Памира (он так и делился со своим знакомым: "Да, настоящий лунный пейзаж"), он увидел, что на всех дорогах - от столицы и до Хорога, и дальше - в Поднебесье, и потом в Ферганской долине, советские шофера живут не в гостиницах. Хотя по дороге и встречаются столовые, но шофера вынуждены останавливаться и в других местах, но если даже и дотянул до столовой --гостиниц там нет. Спали шофера в кабинах, не моясь по нескольку дней (не искупаешься же в пограничном Пяндже), едят всухомятку. Его как озарило, когда к нему пришел заголовок статьи: "Дом шофера - кабина". Это был прорыв. Статью обсуждали в высоких инстанциях, было принято даже постановление на союзном уровне об улучшении обслуживания шоферов, запрете сидеть за баранкой на горных дорогах более четырех часов к ряду. Эта статья несколько лет служила ему охранной грамотой, когда другого сто раз уже уволили бы с работы, а ему - прощали: талант. Но когда его ушли все-таки из молодежной газеты, он прочитал на ее страницах материал того самого коллеги, который посоветовал ему съездить на Памир. Статья называлась "Хочется быть человеком". На судьбе зэка раскрывались такие стороны бытия и такие взаимоотношения между людьми, о которых он никогда на страницах советской прессы не читал. Он встретил коллегку и спросил, как пропустили такой материал. Оказалось, редактора молодежки не было, - он болел, замещал его недавний восточный выдвиженец, котоырй мало что соображал в хитросплетениях идеологии, а в главлите в этот день их газету читал поклонник коллеги, всегда отличавшегося острым умом и уровнем. Тоже был шум. Стаью обсуждали даже на бюро большого ЦК. И коллегу спасло только то, как им передал один из помощников, бывший газетчик, что председатель КГБ сказал: "Не нужно привлекать внимания к этой публикации. И проработок устраивать не нужно. Выход материала, показывающего темные стороны бытия, будем считать общей ошибкой".