Возлюбленный враг - Фэйзер Джейн. Страница 10

Джинни соскользнула с кровати, глубоко уверенная в неизбежности того, что должно произойти, и надела халат, прежде чем повернуть железный ключ в двери.

Маршалл шагнул в комнату. Он намеревался сделать свое сообщение на пороге — разве нет? — но вдруг осознал, что тихо закрывает за собой дверь. Джинни испуганно отступила, а в глазах ее была та же мука, что и в его. Может, именно поэтому ей стало страшно. Алекс и сам боялся.

— Где вы были? Мои люди всюду искали вас.

— Меня! — Джинни с облегчением ухватилась за эти слова. — А я решила, полковник, судя по бурной деятельности, что вы обнаружили засаду кавалеров под кустом крыжовника.

Алекс чиркнул кремнем о трутницу и зажег свечу на каминной полке.

— У вас песок между пальцами ног, — заметил он, и она вспомнила его слова, сказанные в молочной, что если он не будет ссориться с ней, то ей будет трудно воевать в одиночку. — Очень красивые пальчики, — продолжил он, зачем-то нахмурившись, — несмотря на то, что грязные.

— Я была на берегу. — Однако что за разговор? Она оправдывается или отвечает на вопрос человека, пленницей которого стала?

— Берег не входит в пределы имения, Вирджиния. Вы нарушили данное вами обязательство.

— Я не подумала об этом в таком смысле. Пляж и пещера всегда были моими. Я плаваю по заливу с тех пор, как научилась ходить. — Еще не договорив, Джинни спохватилась, как много эти слова могли раскрыть ему. Она сказала этому человеку, что плавает по морю. Он очень легко поймет, каков наиболее вероятный путь для ее бегства.

Но вопреки ее мыслям Алекс подошел к ней и взял за руки.

— Что еще ты умеешь, моя неукротимая маленькая мегера с запачканными песком пальчиками, кроме борьбы с захватчиком и с морем?

Перед Джинни пронеслась вся ее жизнь, лишенная страсти, жизнь, в которой есть место только выполнению долга. Стоит ей сказать лишь слово, и этот человек оставит ее, оставит жить этой жизнью, и, когда все утрясется, она так и не узнает радости. Да, в стране раскол, но почему она должна связывать себя правилами, которые никогда не были нормой при дворе до гражданской войны? Она выполнила свой долг, вышла замуж по выбору отца, жила среди враждебно относившихся к ней родственников мужа — сделала все, что в ее силах, правда, наследника не родила. Почему она не может всего один раз дать разуму и телу ту свободу, к которой они стремятся? Все привычные правила и нормы общества остались в прошлом. Она ведь не девственница, и кто сможет узнать, кроме них двоих, что Джинни Кортни и Алекс Маршалл в какое-то сумасшедшее мгновение наслаждались друг другом?

И пока она думала, что у нее есть выбор, его руки скользнули вдоль ее спины, и ее кожа запылала под ними. Жесткие рамки отваги, поддерживавшие в ней враждебность, растаяли под натиском обжигающей ясности — абсолютной уверенности в том, что она хочет этого, что если сейчас она откажется, то никогда в жизни у нее такого шанса не будет.

— Ах, милая Джинни, — прошептал он у ее волос. — Это глупо, но я помешался, я околдован. Скажи мне, что и с тобой это происходит.

— Да, со мной происходит то же самое.

Его язык нежно касался ее губ, проник в уголки рта, ощущая его свежесть.

— Не могу понять, почему ты пахнешь медом, а не уксусом.

Он хмыкнул, а руки скользнули, обхватив ее ягодицы. Джинни задрожала от такой шокирующей вольности. Только Гилл касался ее там и лишь для того, чтобы подвинуть ее так, чтобы ему было удобно, или когда обхватывал ее жесткими пальцами, изливая в нее свое семя. Но Алекс касался ее совсем по-иному — с голодной страстью, которая признавала и ее право испытывать наслаждение.

Алекс приподнял ее, двигаясь к кровати. Глаза Джинни были закрыты, она погрузилась в океан ощущений. Рассудок больше не контролировал действия, и тело казалось текучим, как ртуть. Она упала спиной на кровать, и Алекс вместе с ней, так и не отрываясь от ее губ, а руки в это время нетерпеливо касались ее груди, приподнимая ноющие соски тыльной стороной ладони. Джинни застонала, выгнув тело, прикрытое лишь тонкой тканью, прижимаясь к телу солдата и ощущая его сквозь кожу и полотно одежды. Ее руки, казалось, сами знали, что делать и чего касаться, расстегивая его рубашку, пугаясь в завитках волос на его груди, скользя по мускулистой спине и дальше, за ремень его кожаных бриджей.

Алекс поднял голову, глядя на нее так, словно видит ее в первый раз, — эти покрасневшие губы, припухшие от его поцелуев, раскинутые в чувственной неге руки и ноги, дерзкие соски, манившие его сквозь ткань ночной рубашки. Страсть и желание наполнили ее глаза, в которых, казалось, отражалась вся ее душа. Это приглашение было одновременно и предложением, и приказом. Как он мог устоять? Его рот снова припал к ее губам.

Она отдалась во власть его рук, которые то крепко сжимали ее, то нежно гладили. Он оторвался от ее рта только на мгновение, чтобы отбросить в сторону халат, приподняв ее и стягивая с нее ночную рубашку. Когда она задрожала от своей наготы, он стал шептать ей ласковые слова, гладя и успокаивая ее, говоря, как прекрасно ее тело, как прозрачна ее кожа. Никогда раньше она не представала нагой перед мужчиной; Гилл предпочитал для своих утех полную темноту. Но восторженная похвала сделала ее смелой и гордой; она чувствовала себя действительно прекрасной, как говорил ее возлюбленный. Когда его руки раздвинули ее бедра, она взмолилась о нежности и понимании, зашептала о том, что никогда не знала любви, только грубое обладание, и зеленовато-карие глаза на мгновение встретились с ее глазами, горя огнем обещания. Она лежала, наблюдая, как он раздевается, обнажая покрытое шрамами тело солдата, мускулистое и жилистое. Один белый шрам рассекал бедро, другой протянулся через всю грудь. Он вернулся к ней, успокаивая ее руками и ртом, пока ее тело не перестало дрожать от панического страха, от возможной боли и безудержного желания. И паника ушла, воспоминания о боли затмились под его руками, остались только неистовое желание и взрыв беспредельной радости.

Когда он ушел, для нее это было слишком рано, но беспощадная реальность уже стирала мягкие очертания мечты. Возлюбленный опять стал солдатом, командиром отряда, и не мог допустить, чтобы его обнаружили в спальне пленницы. Перед уходом он, целуя ее и принося извинения, не забыл сказать о комендантском часе, и смысл этих слов вновь напомнил о том, что их разделяло.

При свете свечи, колеблющемся на фоне бушевавшей грозы за окном, Джинни пыталась успокоить бурю, кипевшую внутри нее самой, погасить огонь, превратившийся на какое-то волшебное мгновение из искры в яркое пламя. Чем бы ни было случившееся — любовью или вожделением, — нельзя позволить, чтобы это помешало ее будущему, в котором нет места полковнику «круглоголовых». С самого начала этого безумия она знала, что оно может быть только прекрасным мгновением, последним шансом, одним-единственным, который представился за всю ее жизнь, состоящую только из долга. Она должна покинуть остров завтра, вместе с Эдмундом и Питером, вновь надеть оковы долга и верности и хранить великолепное безумие этой ночи в самых сокровенных тайниках своей души.

У Джинни совсем пропало желание спать, и она сидела у окна, наблюдая, как затихает гроза и первые слабые проблески облачного рассвета превращают ночную тьму в серый день. Звук горна настойчиво пронзил тишину, и дом ожил. Послышались торопливые шаги, резкие приказы, всплески раздражения. Она услышала голос Алекса, сдержанный, но властный. Она поняла, что солдатам в саду пришлось пережить неприятные минуты, когда хлынувший дождь потоками обрушился на хлипкие палатки. Ветер бесновался, вырывая колья, так что ленивым и неопытным пришлось столкнуться с последствиями бури: их легкие укрытия были сметены порывами ветра. В лагере царил хаос, и Джинни прислушивалась к внезапной тишине в доме, когда весь отряд во главе с полковником кинулся наводить порядок.

Значит, судьба сыграла ей на руку. Дом опустел, полковник и его подчиненные ушли в сад, а полный прилив в заливе Алум начнется в восемь часов. Джинни поспешно оделась и покинула комнату. Она сразу направилась в кладовую, где замерла на мгновение, пока тишина проникала в каждую ее клеточку, пока уши пытались различить малейший шорох. Ничего… кроме голосов, раздававшихся в саду.