Атака неудачника - Стерхов Андрей. Страница 3

— Так и сказал?

— Так и сказал. Ещё и адресок продиктовал.

Выходило, что отрекомендовал меня писателю никто иной как Михей Процентщик, самый сильный в нашем городе маг. Самый сильный и самый жадный. Всем известно, что Силу свою ни на добрые дела этот чародей без масти не тратит, ни на лютые, только в рост Её другим магам даёт под солидные проценты. Вот и сейчас в своём репертуаре: поскупился на Силу, и вместо того, чтобы самому придти на помощь дружку закадычному, ко мне отфутболил.

Ну что ж, подумал я, спасибо тебе, Михей-жадюга. Огромное спасибо. Я не отпихну. Всякий-каждый клиент у меня нынче на вес золота.

А вслух — не из праздного интереса, конечно, а дабы выбрать верную линию поведения — стал выспрашивать:

— Скажите, Семён Аркадьевич, вы и вправду верите в действенность магии?

— Все верят, — сходу и запросто ответил писатель.

Признаться, его скорый ответ пришёлся мне по душе, хотя и был он со всех сторон ошибочным. На самом деле в существование другого пласта реальности верят далеко не все. Многие не верят. А по правде говоря — не верит большинство. Шарахаются от всякого драного черныша, боятся заглядывать в разбитые зеркала, хохочут в голос над рассыпанной солью, но всё равно не верят. До тех пор не верят, пока однажды не окажутся — ой! ай! — у тёмной бездны на краю. Профаны.

А другие не верят, поскольку в силу происхождения или особых жизненных обстоятельств знают. Причём знают наверняка. Это посвящённые. Те из них, кто не только знает о существовании Запредельного, но в той или иной степени умеет обращаться с магической энергией, которую между собой для простоты называют Силой, — это чародеи разных генезисов, уровней и мастей: ведьмы, колдуны, ведуны, чернокнижники, обаяници, знахари, прочая разудалая бестия-братия. А ещё есть азеркины, по-русски — Иные. Для этих нелюдей, обитателей Пределов и залётных гостей из Запредельного, данная нам в ощущение и не такая уж и свободная от нашего сознания ирреальность — то же, что для рыбы вода.

Вот таково на самом деле положение вещей, если в двух словах и в самых-самых-самых общих чертах. Но не стал я поправлять господина писателя, и уж тем более не стал пускаться в подробности. Зачем? Людям от многих знаний одни только печали светят. К тому же седьмое правило драконов запрещает подталкивать непосвящённого к омуту сакральных премудростей. Я старый, солидный дракон, древние правила чту. Поэтому так.

Определившись, что пришёл ко мне клиент хоть и понятия не имеющий об истинной картине мира, но психологически более-менее подготовленный к восприятию того, что профаны называют сверхъестественным, я продолжил уже со спокойной душой:

— Ну, раз вы верите, Семён Аркадьевич, в материальность корня квадратного из минус единицы, тогда готов вас выслушать. В чём проблема? Что стряслось?

— Известно что, — с мрачным спокойствием сказал писатель. — Проклял нас кто-то.

Он собирался продолжить, однако я его сразу перебил:

— Подождите, Семён Аркадьевич. Кого это «нас»?

— Журнал наш.

— Журнал?

— Ну да, журнал. Точнее — редакцию нашего журнала. Видите ли… — Тут Холобыстин потянулся к портфелю, щёлкнул золочёными замками и извлёк на свет пухлый журнал в мышиного цвета обложке. — Видите ли, я являюсь издателем и главным редактором одного известного литературного альманаха. — Он передал журнал мне через стол. — Надеюсь, вам как интеллигентному человеку знакомо это издание?

Насчёт «интеллигентного человека» этот дядя, на поверку всё-таки оказавшийся хоть и незначительного ранга, однако начальником, дико ошибался. И не человек я, и не интеллигент. Не человек — по рождению, не интеллигент — по ментальности. Уж кем-кем, а интеллигентом себя сроду не считал. Мало того, вообще не очень понимаю, что означает этот термин, изобретённый автором романа «Василий Тёркин» Петром Боборыкиным. Мутный какой-то термин. Настолько он мутный, что каждый вкладывает в него (хотя, быть может, правильнее будет сказать — вынимает из него) свой собственный смысл. Сколько людей, столько и смыслов. А потом: я его как где услышу, сразу представляю Васисуалия Лоханкина, тырящего мясо из простывшей кастрюли. Тут же волна омерзения по всему драконьему нутру, и — брр — ничего с собой поделать не могу. Была бы моя на то воля, вымарал бы к чертям собачьим это корявое слово из всех словарей. Нафиг не нужно. Хочешь про сослуживца Ивана Ивановича сказать, что он умница и порядочный человек, ну так и скажи, не наводя тень на плетень: «Вон идёт Иван Иванович, он умница и порядочный человек». Всем сразу про Ивана Ивановича станет всё предельно ясно и никаких на его счёт левых непоняток не возникнет.

Альманах, который я, конечно же, видел впервые, назывался «Сибирские зори». Приличия ради я изобразил живой интерес, даже пролистнул несколько страниц и, не желая усугублять обиду потенциального клиента, извернулся:

— Не сказать, что регулярно читаю, но… Как я понимаю, это свежий номер?

— Да-да, — похвалился господин Холобыстин, — свежий, свежеиспечённый, Заезжал по пути в типографию и вот прихватил. Сам ещё пока не листал, но вы, если желаете, можете оставить себе.

Я сделался сама благодарность:

— Спасибо, Семён Аркадьевич. Огромное спасибо. Обязательно ознакомлюсь. С превеликим удовольствием. Потом как-нибудь.

Таким вот беспардонным, чтоб не сказать бесстыжим, враньём мне удалось слегка растопить сердце господина писателя. Он одобрительно улыбнулся и заметил благосклонно:

— Приятно слышать подобные слова. Мало кто в наше время интересуется подлинной литературой. Это раньше «толстяки» расхватывали, как горячие пирожки, а сейчас, в эпоху чистогана…

Он разочаровано махнул рукой и закатил глаза к потолку.

Понятно, что уважаемый господин Холобыстин имел виду журналы советской эпохи — «Новый мир», «Октябрь», «Неву», «Наш современник», иже с ними, но мне вдруг припомнилось, как лет сто-сто пятьдесят назад я с нетерпением ждал прибытия в Город неразрезанных номеров «Трудолюбивой пчелы», «Адской почты» и «Телескопа». Вот в ту пору меня действительно здорово волновала людская натура, её падения и взлёты. Сейчас уже нет. За век двадцатый, век, который один поэт-страдалец весьма справедливо обозвал волкодавом, всё про сынов человеческих окончательно я понял, ничего принципиально нового от них не жду, интерес мой к ним угас, глаз, излучавший любопытство, потух окончательно.

Пристроив журнал на столе между канделябром и шпагой, я откинулся на спинку кресла, вытянул ноги меж тумб дубового стола и, по-купечески сложив руки отнюдь не на купеческом своём животе, спросил-резюмировал:

— Итак, уважаемый Семён Аркадьевич, вы утверждаете, что на коллектив вашего замечательного журнала наложено проклятие?

— Да, я это утверждаю, — сказал он без тени сомнения.

— И в чём же это, позвольте узнать, проявляется?

Он выдержал длинную, почти что мхатовскую паузу, после которой заявил:

— В серии самоубийств, вот в чём это проявляется.

Выдал с придыханием и уставился, пытаясь пробиться взглядом сквозь тёмные стёкла моих очков. Хотел, видимо, оценить, как отреагирую. Я же, как это оно и подобает бывалому сыщику, воспринял его сообщение со всей серьёзностью. Но — хладнокровно. Поправил привычным движением очки на переносице и ничего не сказал. Мне пока нечего было сказать, я ждал подробностей.

Он это понял.