Сокровище Единорога (СИ) - Тихомир Нелла. Страница 3

Когда он смолк, никто не пошевелился, не издал ни звука. Глашатай поднял жезл и воскликнул:

- А теперь - радуйтесь и веселитесь во славу королевского дома! Да не поколеблются основы его, и продлятся его дни на земле!

Звуки рога пронзили тишину, и толпа, очнувшись, заорала, захлопала в ладоши, люди начали расходиться. Однако прошло довольно времени, прежде чем Нимве и ее спутницы сумели выбраться с площади.

*******

Домой возвращались на закате.

Вокруг, до самых холмов на горизонте, напоминавших грозовые тучи, простиралось пшеничное поле. Рябь волнами пробегала по ниве, и оттого казалось, будто повозку окружают зеленые воды озера, которые неведомая сила раздвинула, вздыбила по бокам дороги. Утоптанная до звона жирная земля двухколейки сама стелилась под колеса, и, будто путеводная черта, бежала и бежала по ее середке полоска повилики. Тарантас временами потряхивало на кочках. Нимве отпустила вожжи, предоставив жеребчику свободу. Он пошел ходко, ловкий и мускулистый, прядая треугольными ушами. Теплый ветер нес в лицо медвяным запахом гречихи и горьковатым - ромашек, которые, будто маленькие звезды, светлели по обочинам. Закатное солнце сеяло волшебный свет, окрашивая золотом ниву, и дорогу, и старые ветлы вдалеке, на взгорке.

Дорога начала подыматься. Поле кончилось, уступив место пологому склону, и Нимве подобрала вожжи: они въезжали в деревню.

Через несколько минут тарантас остановился возле большого беленого дома посередине улицы. Хелеа помогла сойти подруге, женщины недолго беседовали, стоя у забора, под белой кудрявой дымкой яблоневого цвета. Наконец соседка исчезла за кустами смородины, которые обрамляли дорожку к крыльцу, Нимве щелкнула вожжами, и жеребчик весело взял с места.

Они проехали через деревню, непривычно тихую, безлюдную - большинство жителей, как видно, не воротилось еще из города. За деревней почти сразу начался редкий сосновый бор. Хвоя захрустела под колесами, от разогретых за день шершавых стволов приятно потянуло смолой. Узенькая, едва заметная дорожка вилась, петляла через кусты, и бор внезапно кончился, колеса загромыхали по гальке, экипаж затрясло так, что Нимве разом очнулась от приятной полудремы.

Тарантас спустился к речушке, прятавшейся в зарослях камыша. Въехали на деревянный мостик с высокими перилами, и жеребчик пошел шагом. Солнце уже опустилось за холмы, из леса на другом берегу поползли лиловые сумерки, запахло сыростью и тиной. Лошадиные копыта громыхали по настилу, и стук гулко отдавался в затаившемся воздухе. Стайки мошкары толклись над самой водой, внезапно взмывали, словно подхваченные ветром, которого не было и в помине.

Мост кончился. Жеребец ступил на твердую землю и прибавил ходу, почуяв дом. Через пару минут они въехали в огромный лес. В путанице ветвей и стволов, под низкими кронами, оказалось темно, тут уже наступила ночь. Тропинка резко повернула и, вынырнув из чащи, тарантас очутился возле невысокой каменной стены, увитой плющом. Фыркая, жеребец рысью влетел во двор, сам остановился возле высокого крыльца с перилами, под резным наличником. Большой двухэтажный, сложенный из сосновых бревен дом белел завалинкой в накативших из леса густых сумерках.

- Благодарение Творцу, приехали, - вздохнула мать. Нимве едва успела спрыгнуть наземь, как из-за сараев, крутя хвостами и восторженно повизгивая, вырвались три огромных пегих пса. Миг - и вокруг тарантаса закружилась многолапая метель.

- Да тихо, тихо! - с притворной строгостью крикнула Нимве, тщетно отталкивая одну из собак, которая, поставив лапы хозяйке на плечи, норовила лизнуть в губы. - Уймись, сказано, Игра!

Прихватив корзинку, мать пошла к крыльцу, а Нимве распрягла жеребчика и под уздцы повела по двору, к хозяйственным постройкам. Собаки бежали рядом, заглядывали в глаза, виляя хвостами и жарко дыша.

Через приотворенные ворота большого сарая глядела уютная тьма. Пахло навозом и сеном, Нимве услыхала, как сквозь сон бормочут куры, не поделившие насест. Нимве толкнула створку, вошла, без запинки находя дорогу. Подвела жеребчика к небольшому загону. Зашуршала солома, и из темноты денника возникла фигура, которая, приблизившись, обернулась пареньком лет шестнадцати, худым, взлохмаченным и босоногим.

- Опять в хлеву ночуешь? - покосившись на него, спросила Нимве.

- Корешок ночует, - отозвался парнишка, блестя глазами из-под спутанных волос. Мешковатые обтрепанные штаны не доставали ему и до щиколоток.

- А я тебе разве не говорила, чтоб в доме спал?

- Корешок не любит, - насупился тот, - в доме жарко.

- Да уж ладно. - Нимве пошарила в котомке, протянула кулек. - Вот, держи. Как обещала.

Паренек нетерпеливо развернул тряпицу и вытащил петушка на палочке.

- Ним добрая, - восхищенно прошептал он, разглядывая леденец, будто это была дорогая статуэтка. - Корешок любит Ним…

- Ну, и хорошо. А теперь давай-ка, помоги мне.

На другой день женщины встали, как обычно, на рассвете, и тут же принялись хлопотать по хозяйству. Ферма, хоть и небольшая, требовала постоянного внимания, а работников было всего трое: Хелеа, Нимве да Корешок, батрак, круглый сирота, прибившийся к ним лет пять назад.

Подоив обеих коров, Нимве перекусила ржаной лепешкой с парным молоком и отправилась на пасеку, в нескольких минутах ходьбы от усадьбы, на границе заливного луга и липовой рощи.

Полтора десятка ульев белели в высокой траве. Из пестрой россыпи цветов доносилось сонное гудение, ветер путался в стеблях, и золотистые листья лип шелестели как ручей. Солнце лежало брюхом на верхушках деревьев. Роса не успела истаять, и босые ноги Нимве, и подол юбки сплошь покрылись влагой.

Подойдя к улью, Нимве протянула руку, и пчелы небольшим роем опустились на ладонь. Потом вдруг дружно взлетели, будто в чистое утреннее небо взметнулась золотистая лента, и снова с гудением уселись на руки и плечи хозяйки. Улыбнувшись, она подняла крышку улья, поставила на распорку. На сотах ползали десятки пчел. Нимве опустила руку прямо в темное, душистое, гудящее нутро гнезда. Пчелы проворно переползли на пальцы, покрыли ладонь и запястье диковинной шевелящейся перчаткой, но ни одна не пыталась ужалить.

Движение за оградой, на опушке рощи, Нимве не увидала - почувствовала. Обернувшись, заметила на краю пасеки человека в лохмотьях, явно бродягу-нищего. Сутулый, заросший всклокоченными волосами, с нечесаной бородой, он просто стоял и смотрел на Нимве, а та смотрела на него. Потом он внезапно сделал знак подойти. Эх, лепешек я не захватила, подумала Нимве, ведь и дать-то ему нечего… Нищий снова махнул рукой, уже нетерпеливо. Нимве стряхнула пчел и неторопливо направилась к чужаку, вытирая ладони о передник.

- Извини, добрый человек, - сказала она, приблизившись, - но у меня…

Не говоря ни слова, пришелец начал рыться в котомке, и Нимве осеклась, с удивлением заметив, что руки у него чистые, а ногти аккуратно обстрижены. Вынув из котомки скрученный пергамент с сургучной печатью, чужак через ограду протянул его Нимве. Несколько секунд она оторопело таращилась на бумагу, потом взяла - и тут же узнала герб на печати. Графиня Ваинарская! Когда-то, давным-давно, бабушка принимала у нее роды, и с тех пор графиня сделалась их постоянной клиенткой, не доверяя свои многочисленные реальные и мнимые болезни столичным лекарям. Нимве пару раз была у нее вместе с матерью, обычно за ними заезжал слуга. Но чтобы вот так, с пергаментом, с печатью… Нимве подняла глаза на посыльного, а тот, так и не сказав ни слова, повернулся и зашагал к лесу.

- Эй, - окликнула она, - а…

Посыльный, не оглядываясь, исчез в кустах. Пожав плечами, все еще недоумевая, Нимве сломала сургуч. На тонком пергаменте, который был по карману лишь богачам, рассыпались буквы, накарябанные знакомым, совсем детским почерком: "Нимве, мне надо с тобой поговорить, завтра в девять утра у моста, на Антрийской дороге, будет карета. Приезжай одна, и ни слова матери! И вообще никому! Матушка Винар."