Магия отступника - Хобб Робин. Страница 11

Я стоял, уставившись на место, где произошла трагедия, и остатки магии кипели во мне. До приезда в Геттис я и не представлял, что такие деревья существуют. Я вырос в Средних землях, на равнинах и плоскогорьях, где у ствола уходит пара десятков лет на то, чтобы вырасти на дюйм в обхвате. Попадались там и древние, перекрученные и искореженные, с древесиной жесткой, как железо.

Великаны из леса спеков все еще повергали меня в благоговейный трепет. Упавший ствол, преградивший мне путь, был слишком толстым, чтобы через него перелезть, — проще было бы перебраться через частокол, ограждающий форт Геттиса. Пока я огибал обрубленный конец ствола, на меня вдруг навалилось изнеможение и я начал спотыкаться. Пока я колдовал, я не ощущал усталости. Теперь же она обрушилась на меня всей тяжестью.

Под обвисшей на мне одеждой опустевшая кожа собралась складками. Лишняя плоть на руках, ногах, животе и спине едва ли не развевалась на ходу. Я ощупал свое тело и нашарил кости таза и ребра, словно поприветствовал старых друзей.

Я вдруг вспомнил предупреждение Джодоли — он, как и я, был из огромных толстяков-магов, кого спеки звали великими, но куда более опытным: «Ты можешь умереть от потери магии точно так же, как от потери крови. Однако это редко случается с нами без того, чтобы маг понимал, на что идет. Нужна очень сильная воля, чтобы сжечь всю свою магию. Маг не должен обращать внимание на боль и истощение. Обычно перед смертью он впадает в беспамятство. Тогда его кормилица может вернуть его к жизни, если окажется поблизости. Если нет, великий может погибнуть».

Я мрачно усмехнулся сам себе, хромая к пню рухнувшего дерева. У меня не было кормилицы, чтобы прийти и спасти меня. Оликея, женщина из племени спеков, некоторое время служила мне ею. В последнюю нашу встречу мы поссорились из-за того, что я отказался поселиться среди спеков и обратиться против гернийцев. Перед уходом она долго бранила меня, я сильно разочаровал ее. Она соперничала со своей сестрой Фирадой, кормилицей Джодоли. Я с грустью задумался, заботил ли я ее когда-нибудь сам по себе или был для нее лишь могучим, но невежественным магом, которым она могла управлять. Если б не усталость, этот вопрос показался бы мне очень важным, но сейчас у меня не было сил переживать из-за этого.

Но я сделал то, что намеревался. Мои усилия задержат строительство дороги на долгие месяцы. На краткий миг меня согрели приятные мысли о том, как Эпини будет мной гордиться. Но следом пришел отрезвляющий холодок. Эпини никогда не узнает, что это моих рук дело. Она услышит о моей позорной смерти и будет отчаянно горевать по мне. Если ей расскажут о происшедшем в конце дороги, она спишет это на магию спеков. Для нее я умер. Для нее, для Спинка, для Эмзил и ее детей. И для моей сестренки Ярил — умру, как только ее достигнет это известие. И для сержанта Дюрила, наставника моей юности… Радость угасла, мрак окутал меня. Я мертв для всех, кого я люблю. Все равно что умер на самом деле.

Я устало опустился на колени. Это было ошибкой. Как только я перестал двигаться, проснулся голод и принялся терзать мои внутренности и горло. Куда сильнее обычной боли: казалось, мои кишки пожирают сами себя. Я застонал. Окажись здесь Оликея, словно в тумане думал я, она принесла бы мне ягод, корней и листьев, питающих магию. А потом пробудила бы во мне плотское желание и утолила его. Какой-то отчаявшийся часовой в моей голове отметил, что проку в этих сожалениях нет никакого. Небо начало сереть. Я потратил ночь так же опрометчиво, как и собственную магию. Близился рассвет. Надо было бежать.

Еще некоторое время ушло на то, чтобы встать. Я заковылял вперед, в ушах звенело — казалось, я слышу, как вдали о чем-то переговаривается толпа людей. Голоса то вздымались, то падали, точно вода, накатывающая на берег. Я поднял взгляд, но никого не увидел. У меня снова подогнулись колени. Я не успел пройти и дюжины шагов. Я рухнул на землю рядом с могучим стволом каэмбры, едва успев извернуться, чтобы не угодить лицом в опилки и щепки, устилавшие лесную почву. С мучительным стоном я повернулся и прислонился спиной к пню. Никогда прежде я не испытывал такой усталости и истощения, даже в худшие дни голодовки в отцовском доме.

— Я умираю? — спросил я неумолимую ночь.

— Вряд ли, — ответил мрачный голос у меня за спиной. — А вот я умираю.

Я не повернул головы, даже не вздрогнул. Несмотря на собственные мучения, я устыдился, вспомнив, что другие страдают сильнее, чем я.

— Прости, — обратился я к дереву. — Мне очень жаль. Я пытался, но опоздал тебя спасти. Мне следовало стараться лучше.

— Ты сказал, что поговоришь с ними! — выкрикнул он. — Обещал сделать все, что в твоих силах, чтобы положить этому конец.

Его боль и ярость звоном отдались не столько в моих ушах, сколько в самом сердце.

Я закрыл глаза, чтобы лучше его чувствовать.

— Я думал, ты уже мертв, — не подумав, ляпнул я.

Крайняя усталость и мучительный голод дурно сказались на моих манерах. Магии во мне почти не осталось, и я едва чувствовал в дереве старого спека. Когда-то его волосы были темными, теперь же стали длинными и серыми, с едва различимыми седыми прядями. Бледно-голубые глаза казались почти белыми, а пятнистые отметины потускнели, словно россыпь веснушек. Неожиданно я понял, что он вошел в дерево уже стариком. Когда-то он был толстым великим, таким же лесным магом, как и я сам, но теперь истекал кровью. По мере того как магия покидала дерево, его плоть обвисала дряблыми складками. Я смотрел на него и спрашивал себя, выгляжу ли я сейчас так же, как он, и не ждет ли нас одинаковая судьба.

— Я мертв, — с горечью подтвердил он. — Конец может наступить быстрее или медленнее, но он уже близок. Они срубили меня холодным железом, многими, многими ударами холодного острого железа.

Я вздрогнул, представив, как это было больно. Возможно, даже хуже тысячи плетей. В отличие от меня, он не мог бежать от такой участи. Его жизнь зависела от меня, но мои жалкие попытки спасти его ни к чему не привели.

— Мне очень жаль, — искренне повторил я. — Я пытался, но опоздал. Но то, что я сделал этой ночью, испугает строителей. Если они наберутся смелости попытаться снова, им не так просто будет разгрести беспорядок, который я тут устроил. Даже если они начнут завтра же, пройдут месяцы, прежде чем они вернут все как было. Приближается зима, и все работы остановятся, когда выпадет снег. Я выиграл немного времени, чтобы придумать, как остановить их раз и навсегда.

— Месяцы, — презрительно бросил он. — Часть года? Что мне с этого? Теперь уже ничего! Я мертв, герниец. Моя смерть покажется тебе медленным увяданием, но меня не станет еще до наступления весны. И для меня эти месяцы промелькнут как мгновение. Обретая дерево, мы перестаем мерить время часами, днями или даже месяцами, как вы. Я мертв. Но пока меня еще хватает на то, чтобы говорить, я повторю тебе. Задержать их недостаточно. Ты должен прогнать захватчиков, так чтобы они больше никогда не вернулись. Если потребуется, убей их всех. Вот уже много лет мы не позволяем себе пойти на этот последний шаг, но, возможно, иначе их не остановить. Убей их всех. Задержка? Какой с нее прок? Ты, словно любой другой герниец, велел живым существам умереть ради собственных целей, а затем заявил, что осчастливил нас всех! Каким же надо быть глупцом, чтобы разбрасывать магию, как пыль, тратить столько, сколько уже много лет никто не видел!

У меня почти не оставалось сил, чтобы ему ответить, но его слова так уязвили меня, что я собрал все, что у меня еще было.

— Я сделал то, чего хотела от меня магия, — возразил я.

Он горько рассмеялся.

— Я не почувствовал, чтобы магия говорила с тобой, когда ты действовал. Зато я видел, как ты превозмог себя, чтобы заставить деревья погибнуть и растения — пустить корни там, где они не смогут выжить. Я видел, что ты сеял жизнь так же противоестественно, как захватчики смерть. Любой из нас мог бы сказать тебе, что у тебя ничего не выйдет. Завтра половина твоего колдовства будет разрушена солнцем, когда растения увянут и умрут. Какая пустая трата!