Осенними тропами судьбы (СИ) - Инош Алана. Страница 55

Новорождённую княжну назвали Светоликой. Целых два года после её появления на свет княгиня не знала покоя: покушать дочь любила, а сцеженного молока не признавала – только из груди, тёплое и свежее. У Златоцветы молоко вскоре пропало само, а Лесияре приходилось туго: невозможно было никуда надолго отлучиться, и от дел отвлекало. Но вскоре она приспособилась: дочку стала постоянно носить за ней одна из охранниц. Несмотря на постоянную усталость, Лесияра не могла не чувствовать, как при одном взгляде на дитя ворочается и мурлычет под сердцем тёплый комочек нежности. Да, хлопотно, да, неудобно… Но не только ребёнку, но и самой Лесияре было необходимо это неразлучное единение. Глядя во время кормления в глаза своей крохи, она растворялась в светлом умиротворении и иногда даже проваливалась в уютные объятия дрёмы, но ненадолго: рука бдительной дружинницы касалась плеча. Не следовало допускать, чтобы округлившаяся грудь накрыла носик девочки и та задохнулась… Да мало ли, какая ещё беда!

Хоть Лесияра все эти два года спала по-кошачьи – урывками, всё-таки это было счастливое время. Когда Светолику отняли от груди, эти две мягкие выпуклости у княгини поджались и затвердели, вернувшись к прежнему размеру, и надобность в повязке отпала.

«Ну всё, готовься, – шутливо говорила она жене. – В следующий раз маяться будешь ты!»

Лаская Златоцвету ночами, Лесияра вливала в неё молодость. Родители состарились и умерли; вот уж младший брат принял отцовское дело и стал торговать, обзавёлся семьёй… А для Златоцветы время словно застыло: по-прежнему тепло сияли её глаза, а лицо оставалось по-девичьи нежным и гладким. По обычаю Белых гор, семье следовало воспитать не меньше двух дочерей, но и три не были редкостью. Княжна Светолика стала женщиной-кошкой, её с детства учили военному и целительскому искусству, а также всем премудростям, обязательным для будущей правительницы; когда Златоцвета забеременела снова, ребёнка готовились воспитывать как белогорскую деву – хранительницу очага, хозяйку и мать. Теперь с грудным кормлением предстояло отдуваться Златоцвете, однако не тут-то было: родилась двойня, но у княжеской супруги с самых первых дней молока едва хватало только на одного ребёнка. Пришлось Лесияре опять надеть рубашку с двумя застёгивающимися прорезями для грудей и спать по-кошачьи… Девочек назвали Огнеславой и Лебедяной; первую выкармливала Лесияра, вторую – Златоцвета.

Вёсны следовали за зимами, метели сменялись звоном ручьёв и шорохом травы, листопады звали за собою морозы. Старшая княжна Светолика стала превосходным воином и правой рукой княгини; она обладала независимым и порой строптивым нравом, хотя родительницу чтила и во всём ей помогала. Среднюю, Огнеславу, Лесияра старалась воспитывать так же, как её старшую сестру, готовя из неё если не наследницу престола, то хотя бы деятеля, способного занимать высокое и ответственное положение. Однако с юных лет Огнеслава мечтала стать кузнецом-оружейником и овладеть искусством волшбы. Лесияра, сама когда-то учившаяся оружейному делу, разрешила ей постигать его под наставлением самых лучших мастеров. Без волшбы не обходилось не только изготовление оружия, но и украшений, а также каменотёсного, плотницкого и земляного инструмента. Да что там – даже иглы для чудесной вышивки делались этими умелицами-волшебницами. Одним словом, не было в Белых горах дела более нужного, уважаемого и почётного, чем кузнечно-оружейное, и приравнивалось оно не к простому ремеслу, а к великому искусству.

Лебедяна стала женой князя Искрена Невидовича, укрепив дружеские отношения Светлореченского княжества с Белыми горами ещё и родственными узами между их правителями. Целительским даром Лебедяна также владела, а потому могла продлевать жизнь своего мужа, избавляя его от недугов и делясь с ним силой Лалады.

Опадал яблоневый цвет в саду, спали вечным сном увенчанные снежными шапками двуглавый Ирмаэль, рассечённый Сугум и раненая Нярина. С прежним неувядающим наслаждением целовала Лесияра свою верную подругу Златоцвету, по-прежнему лебедиными крыльями простиралась над сердцем княгини нежная власть её серо-зелёных глаз… Безоблачный небосклон их любви не омрачался ничем, пока Лесияре вдруг однажды не приснились другие глаза, тёмные – пригрезились ни с того ни с сего, окружённые россыпью ягод голубики. Как порыв грозового ветра посреди ясного полуденного спокойствия, как снег летом, как солнце ночью, они нарушили покой княгини, бросили тень задумчивости на её светлый лоб, обрамлённый первой седой прядью… Может, просто пресловутый «бес в ребро»? Лесияра попыталась отмахнуться от видения, прогнать его и забыть в череде каждодневных дел. Зачем ей эти незнакомые карие глаза, если у неё есть родные, зелёные, которые уже пятьдесят лет освещали ей путь и согревали? На какое-то время ей удалось избавиться от наваждения, но…

Княгиня обожала рыбу – наверно, даже больше, чем мясо. В конце каждого лета она отправлялась на рыбалку, а в последнее время облюбовала озеро Синий Яхонт: там водились отборнейшие осетры – по три-четыре пуда весом. Улов был богатый; пока дружинницы пекли рыбу по-походному, на костре, Лесияра отправилась побродить по окрестностям озера в звенящей тишине, нарушаемой лишь чистыми голосами птиц. В такие редкие мгновения полного уединения все заботы отступали за туманную дымку, и княгиню посещали думы о собственной жизни, о пройденном пути и о том, что ещё оставалось пройти. Не грешила ли она против закона Лалады, не оступалась ли, не сворачивала ли с единственно верной дороги света и любви? Кажется, ни в чём таком Лесияра не могла себя упрекнуть… И сосны, янтарные в лучах солнца, величаво и снисходительно соглашались, качая макушками: «Пожалуй, да».

Девичий плач вдалеке, достигнув острого слуха правительницы женщин-кошек, прервал её задумчивость. Диковинно переплетаясь с птичьим пересвистом, он странно оттенял его, выделяясь своим надрывно-горьким звучанием и вызывая в сердце Лесияры звонкий, острый отклик. Струнка сострадания натянулась, раня душу до крови, и княгиня, забыв обо всём, поспешила к плачущей девушке, чтобы помочь чем возможно, утешить, защитить.

Та сидела, обхватив колени руками, у колодцеобразной каменной дыры, наполненной водой, а рядом на траве стояла корзинка, полная голубики… Княгиня застыла столбом, а голову её словно накрыл звенящий колпак. Голубика. Сон-наваждение о тёмных глазах воскрес в памяти, поймав Лесияру, подобно кошке, играющей с мышью. Ненадолго отпустив, он снова настиг её… От накатившего чувства обречённости у княгини похолодело под коленями, но вместо того, чтобы бежать прочь, она шагнула вперёд, едва чувствуя под собою землю. Собственный голос, окликнувший девушку, прозвучал дико и незнакомо.

Сон огрел её, точно хлыст, встав перед ней во весь рост неумолимо и беспощадно. Глаза… Священное сердце Лалады! Это были они, бессовестные нарушители её покоя. Огромные и блестящие, цвета тёмного янтаря или гречишного мёда, они смотрели на Лесияру испуганно и загнанно, хлопая пушистыми ресницами и совсем не ведая, по-видимому, о тех безобразиях, которые успели натворить в душе княгини. Если несколькими шагами ранее бегство ещё было возможным, то сейчас Лесияре не оставалось ничего иного, как только сделать новый обречённый шаг – ещё на одну ступеньку к плахе.

А глаза вдруг закатились, веки задрожали, и девушка поникла увядшим цветком, распростёршись на земле. К Лесияре даже не сразу пришло понимание, и она несколько мгновений стояла, глупо гадая, что это было: то ли внезапно накативший сон, то ли смерть, то ли девушка просто не удержала равновесия… Точно оглушённая, Лесияра в немой неподвижности жарко впитывала взглядом образ молодой незнакомки, которую вдруг окружила переливчатая пелена света, словно солнечные зайчики сошли с ума и пустились в пляс вокруг неё. Что это? Что за щекочущее, пугающее чувство дохнуло в сердце княгини, когда она заглянула в покрытое мраморной бледностью лицо? Почему красота его тонких, изысканных черт показалась ей жуткой? И вместе с тем, отчего ей так хотелось прогнать легкомысленные солнечные блёстки, чтоб не давили, не беспокоили, не обжигали эту нежную кожу? Тёмная коса, свернувшись на груди девушки, атласно блестела, одежда была белогорской, но Лесияра не чувствовала в ней крови дочерей Лалады. Озадаченно хмурясь, княгиня постепенно приходила в себя, и острое беспокойство потребовало что-нибудь немедленно предпринять. Похоже, девушке просто стало дурно. Нет, это не мог быть тот самый судьбоносный обморок, когда встречаются две предназначенные друг другу души. Причину невозможности этого звали Златоцвета, и она уже пятьдесят лет прочно занимала своё место рядом с Лесиярой.