Дети Мира - Пекур Екатерина. Страница 74

На секундочку — это дало мне надежду, в которой я сама себе боялась признаться — что он меня не предаст. Но я не могла об этом думать. Я только лежала, уткнувшись носом под его подбородок и дышала. Я не верила этому человеку — просто потому, что никогда не верила в гуманизм Комитета. Но каждая секунда рядом с ним была чем-то большим, чем жизнь.

Я с улыбкой сознавала, что секс — это наверное, была чуть ли не единственная «сфера деятельности», в которой да Лигарра позволял своим эмоциям и далеко немаленькому темпераменту выйти наружу в полной мере. И это потрясало — вместе с эмоциями наружу изливались такие качества, какие я никак не могла заподозрить в душе кадрового офицера КСН. И человеком, и любовником он оказался термоядерным, опытным — но при том неожиданно чутким. Я и предположить не могла, что человек вроде него станет волноваться о чувствах других. Рядом с ним можно было сгореть — но при том он не допускал ни одного движения, которое могло бы меня напугать или было бы мне неприятно. Да и просто в делах бытовых — внимательно следил, чтобы я не мёрзла, не была голодная или уставшая, чтобы не отлежать мне плечо и не подвергнуть меня хотя бы малейшей опасности… А когда на третью или четвертую ночь в горах он спросил меня, почему иногда от его касаний я начинаю метаться и мало что не кричать, я ответила, что ощущать это — для меня удовольствие, близкое к боли; и тогда он подскочил и тревожно спросил, не делает ли он мне действительно больно? Смешно, наверное — кое-какие предпосылки к этому были, но я лишь уткнулась носом в его плечо. «Нет, — прошептала я, — ты ласковый»… И это была правда. Я почти сходила с ума от близости с ним, от этого беспрерывного сочетания слепой ярости и нежности. Создатель, да из-за меня никто в жизни так не переживал! И, наверное, ещё никто в жизни не доставлял мне такого удовольствия — прежде всего, удовольствия быть женщиной… Мне не хотелось ни спорить, ни ругаться, ни дразнить его — в моей душе поселился мир и принятие всего. Если бы я могла ему верить, хоть немножко — это, наверное, было бы самое большое счастье на белом свете!!!

Но ведь он сам не верил себе. Ведь я это знала, Боги мне помогите…

На второй неделе нашего странного пути, скрепя сердце, я поведала Каруну, что если я буду вымотана, у меня начнутся проблемы. Про летание я умолчала, слишком опасно было давать ему в руки такие фишки — но термостатика и так была достаточным поводом для тревоги. Карун нервничал — так, что это даже мне становилось заметно — ночи становились всё холоднее. Мы уже даже не снимали одежду, хотя ему почему-то страшно нравилось, когда я засыпала на его груди совершенно раздетой. Приближались холода, а тут, простите, были Горы — хотя днём в долине Быстрицы всё ещё бывало жарко, на вершинах и перевалах Барьерного уже лежал снег. Хорошо ещё, что погода стояла сухая. Нам следовало найти убежище или вернуться к людям — но оба эти варианта никуда не годились. Мы оба понимали, что провести тут даже осень — с нашими-то навыками жизни в дикой природе — нам не суметь. Ещё счастье, что Карун умел разводить огонь в любую погоду и иногда ему удавалось прибить какую-нибудь живность — как же я в эти минуты благодарила Майко за его нож! Но люди и те, кого другие людьми не считали… В некотором смысле мы были отверженными для всех. Вляпавшийся в эту историю (а потому ритуально нечистый) аллонга и бриз-полукровка, шагнувшая против законов да-Карделла.

Снова и снова обсуждая этот вопрос, мы сидели у костерка в очередном гроте, прижавшись друг к другу. Быстрица, уже набравшая силу, ревела в далеко внизу, в каньоне. Скоро Провал, если я что-то понимала в географии. Ещё несколько дней пути. Так мало…

Скоро всему конец…

Мы оба не могли перестать думать так надолго. Проблема будущего, наша страшная беда — вставала перед нами в полный рост. Реальность подступала всё ближе, и отворачиваться от неё было уже не только глупо, но и опасно. Я понимала, чем это закончится.

Понимала, но думать об этом всерьёз не могла…

Как долго мы ещё будем обманывать сами себя?

Я позволила этой мысли вползти в своё сознание, перед тем, как уснуть. Мне было страшно, и тоска сжимала сердце. Плечо Каруна, на котором лежала моя щека, делали эту тоску еще страшнее. Я лежала возле него и понимала, что в его голове нет ни единой мысли — и это неспроста. За зелёной сталью его глаз начинал просыпаться офицер да Лигарра. Медленно, страшно и неумолимо, почти нежелательно для него самого — но что он мог противоставить собственным понятиям о долге?

И я никак не могла остановить этот процесс. Но я могла остановить войну.

Глава шестнадцатая

Спустя два дня мы увидели Провал. Точнее, услышали мы его гораздо раньше — утробный гул ревущей воды, он не был оглушающим на такой высоте, но его низкочастотный компонент заставлял камни вибрировать. А ещё он наполнял души смутной тревогой.

Взобравшись на скальную площадку, Карун хмуро замер на краю пропасти.

— Брр, — отозвался он. Встав рядом, я сразу поняла, почему он был так немногословен. В щели, на глубине не менее пуня, зажатая отвесными черными скалами, ревела наша Быстрица — уже не та ласковая и мелкая изумрудная река, несущаяся по охристым перекатам, какой мы наблюдали её много дней. Теперь это был чёрный, глубокий, содрогающийся от ярости поток, кое-где увенчанный быстрыми фонтанчиками серой пены. Чуть поодаль он разделялся порогами на десяток рукавов — вода стремительно неслась по камням, сметая, как мне казалось, всё живое — и исчезала во множестве отверстий, больших и малых, проточенных в скальных породах.

— Невероятно. Хотя мне казалось, что это должно быть что-то более разрушительное.

— А ты видела изображения Провала раньше?

Я помотала головой.

— Мне только рассказывали. Хотя профессор обещал показать эти места, когда я научусь летать как следует.

Карун не взглянул на меня, он постоял над краем ещё минуту, мне даже показалось — специально, чтобы побороть обуревавший его ужас перед высотой — а потом сделал шаг назад.

— А ведь ты научилась.

Я не сразу поняла, о чём он.

— Да.

Мы не продолжили эту тему, и она словно повисла в дрожащем воздухе. Вместо этого Карун предположил, что тут могут проходить дороги патрулей, да и просто бризы могут бывать в таких знаменитых местах. Я согласилась, и мы спешно ушли с приметной площадки. Внизу под скалой был настоящий каменный хаос, побродив меж валунов полчаса, мы выбрали уютное место для ночлега и сели. Но повисший между нами разговор продолжал тяготить меня.

Какое-то время мы оба молчали. Карун сидел, оперев локти о колени и сжав руки в замок, я поглядывала на него, и мне казалось, что в нём, как и в окружающих нас камнях, всё дрожит. Хотя его лицо не шевелилось, но его выдавали руки, плечи, спина…

— Мне казалось, тебя не слишком беспокоило то, что я научилась летать. Всё это время тебя это не волновало.

— Меня это и сейчас не волнует.

— В таком случае скажи, что же тебя тогда волнует.

Он дёрнулся в мою сторону — дёрнулся и оборвал себя на полдвижения — и этот жест вдруг лучше слов показал мне, в каком он состоянии. Это было движение его прежнего. Попытка одёрнуть зарвавшуюся Санду грозным рыком или суровым взглядом. И это его смутило. На самом деле смутило. Он уже не знал, как себя вести. Я просто как воочию видела эту смертельную битву в его душе — битву между офицером КСН седьмого ранга, давшем присягу и Слово и до сих пор ни в чём не сомневающимся, и человеком, которым две недели спал с бризом. Похоже, искренне, и тем более, что новые факты не слишком-то укладывались в его былое мировозрение. Я, бывало, что-то рассказывала ему из того, что узнала за это время, а он говорил мне свои истории. И мы снова и снова бились головами о стену неизвестности — что происходит? чего мы оба не знаем о Мире?..

— Санда, ты уже не сможешь быть такой как раньше. Ведь ты знаешь это не хуже меня.