Трафальгар - Гальдос Бенито Перес. Страница 17

Пока они убивали время, предаваясь усердной молитве, я увлекся парой мух, которые кружились над пышной башней, венчавшей голову доньи Флоры, за что и получил от одного из щеголей здоровенную затрещину. Выслушав гневную проповедь, которую спутники доньи Флоры определили как высшее достижение ораторского искусства, мы вышли из церкви и снова стали прогуливаться; к нам присоединилось еще несколько дам, и беседа оживилась необычайно: все громко обменивались изысканными фразами, галантностями и любезностями, разбавляя их пошлыми стишками, которых я теперь уж и не припомню.

А тем временем Марсиаль и мой дорогой хозяин намечали день и час, когда они окончательно вступят на корабль! А я вынужден был торчать на суше, привязанный к капризной старухе, которая терзала меня своими гнусными нежностями. И поверите ли, дорогой читатель, в тот же вечер она стала настаивать на том, чтобы я навсегда остался у нее в услужении. Она уверяла меня в своей безграничной любви и в доказательство несколько раз крепко обняла и расцеловала, велев никому об этом не болтать. «О, ужасные противоречия жизни! – думал я, – вот если бы так обращалась со мной моя любимая сеньорита!» Вконец расстроенный, я заявил донье Флоре, что хочу ехать в эскадру и что она может любить меня, сколько ее душе угодно, когда я вернусь, но если она не позволит мне осуществить мою мечту, я возненавижу ее; при этом я во всю ширь развел руки, чтобы показать, какой огромной будет моя ненависть.

Но тут неожиданно в комнату вошел дон Алонсо, и я, решив, что настал час, когда, произнеся заранее приготовленную речь, я смогу осуществить свою сокровенную мечту, бросился перед ним на колени и патетически воскликнул, что, если он не возьмет меня с собой на корабль, я с отчаяния утоплюсь.

Моя речь очень насмешила хозяина, а донья Флора манерно поджала губы и, притворившись беспечно веселой, что еще больше обезобразило ее костистое лицо, после некоторого раздумья согласилась отпустить меня. Она одарила меня кучей сластей, чтобы я не скучал на корабле, и слезно просила избегать опасных мест. Больше она не возражала против моего вступления во флот, которое и осуществилось рано поутру на следующий день.

Глава IX

То был октябрь месяц, восемнадцатое число. Эта дата навсегда останется у меня в памяти, ибо на следующий день, девятнадцатого октября, наша эскадра покинула Кадис. Мы встали спозаранку и сразу отправились на мол, где нас ожидала шлюпка, доставившая нас на корабль.

И вы только представьте себе мое изумление, – да нет, какое там изумление! – мой неописуемый восторг, мое ликование, когда я очутился рядом с «Сантисима Тринидад» – самым большим кораблем в мире, огромной деревянной крепостью, которая издалека казалась мне могучим сооружением, таинственным чудовищем, бороздившим величественное море. Когда наша шлюпка проплывала мимо какого-нибудь корабля, я с благоговейным трепетом рассматривал необъятный корпус, казавшийся мне таким маленьким с городской стены; впоследствии размеры судов намного уменьшились в моих глазах. От восторга я чуть не свалился в воду; огромная статуя на носу одного из кораблей поглотила все мое внимание.

Наконец мы добрались до «Тринидада». По мере нашего приближения гигант все рос и рос, и когда шлюпка ткнулась в его борт, – маленькая шлюпка, затерянная в беспредельной морской глади, где, как в жутком черном зеркале, отражалась тень корабля, – когда я увидел выступавший из воды корпус, о который бессильно плескались темные волны, и, подняв взор, различил три ряда пушек, угрожающе высунувших через порты свои жерла, восторг мой мгновенно угас, я побледнел и замер, крепко вцепившись в руку дона Алонсо. Но как только мы взошли на палубу, сердце мое вновь возликовало. Необычайно легкая, уходящая ввысь оснастка, ясное небо, безмятежно спокойное море, яркие мундиры моряков, строгий порядок на палубе, начиная от парусиновых коек, сложенных ровными штабелями, и кончая кабестанами, помпами, бухтами канатов, крышками люков – все так поразило мой взор, что я долго стоял, забыв обо всем, и широко открытыми глазами созерцал эту восхитительную панораму.

По нынешним жалким эстампам трудно даже себе представить доблестные корабли былых времен, особенно такой, как «Тринидад». Они совсем не походят на современные военные корабли, покрытые тяжелой железной броней, длинные, однообразные, черные, удивительно напоминающие огромные плавучие гробы. Созданные эпохой позитивизма в соответствии с новой военно-морской наукой, которая, полагаясь на силу пара, отказалась от применения маневров и передоверила успех боя голой мощи и силе, нынешние корабли – это всего лишь военные машины, в то время как старинные суда были настоящими рыцарями, оснащенными всевозможным оружием, как для атаки так и для защиты, и всегда полагающимися на свою ловкость и храбрость.

Как человек внимательный и любознательный, я обладал привычкой соотносить мысли с образами, вещи с людьми, хотя они и принадлежали к совершенно несравнимым категориям. Увидав в более поздние годы готические храмы нашей Кастилии, а также далекой Фландрии и восхитившись величественной красотой этих сложных ажурных строений, высящихся среди современных мрачных зданий, сотворенных на всякую потребу, таких как банки, лазареты, казармы, я невольно перебрал в памяти различные классы кораблей, какие мне привелось увидеть на протяжений долгой жизни, и сравнил гордые парусники с древними готическими соборами. Устремленные ввысь формы, преобладание вертикальных линий над горизонтальными; какой-то неизъяснимый идеализм, сочетание истории и религии, переплетение линий и игра красок под прихотливыми лучами солнца – вот из чего родилось это необычайное сравнение, которое я отношу за счет детских романтических впечатлений.

«Сантисима Тринидад» был четырехпалубным кораблем. Самые большие корабли в мире имели не более трех палуб. Этот колосс, в 1769 году построенный в Гаване из самой дорогой кубинской древесины, насчитывал тридцать шесть лет честной и благородной службы. В нем было двести двадцать футов длины от кормы до носа, пятьдесят восемь футов ширины и двадцать восемь футов высоты от киля до палубы. Таких необыкновенных размеров не достигал тогда ни один корабль в мире. Его могучие шпангоуты, напоминавшие настоящий доисторический лес, поддерживали четыре дека. В его бортах, настоящих крепостных стенах, при постройке были прорублены сто шестнадцать амбразур, при перестройке в 1796 году его снова оснастили артиллерией, и в его бортах, я видел это собственными глазами, зияло сто сорок пушечных порт. Внутреннее устройство корабля было превосходным: имелись отдельные артиллерийские палубы, кубрики для экипажа, продовольственные склады и кладовые, отдельные каюты для офицеров, камбузы, лазарет и другие служебные помещения. С немым изумлением облазил я галереи, коридоры и все закоулки этого морского Эскуриала. [4] Каюты, расположенные на корме, по своему убранству походили на настоящие маленькие дворцы, а снаружи они выглядели как игрушечные крепости; кормовые балконы и угловые надстройки, напоминавшие ажурные фонари какого-нибудь готического замка, выступали словно огромные клетки, с которых можно было обозревать три четверти горизонта.

Но самым впечатляющим и грандиозным зрелищем была оснастка корабля: гигантские мачты, гордо вздымавшиеся в небо, точно слали вызов морским бурям. Казалось, у ветра недостанет сил даже пошевелить могучие паруса. Кружилась голова, и взгляд тонул в беспредельном скопище вантов, шлаг, брасов, рей, тросов и шкотов, при помощи которых ставят паруса.

Я стоял, пораженный всем этим чудом, когда вдруг почувствовал сильный удар по затылку. Мне почудилось, будто на меня свалилась грот-мачта. Оторопело оглянувшись, я вскрикнул от ужаса при виде матроса, который дергал меня за уши, словно собираясь их оторвать. Передо мной стоял мой дядюшка.