Трафальгар - Гальдос Бенито Перес. Страница 32

У меня не было желания продолжать этот спор. Сознание смертельной опасности мешало мне думать о чем-либо ином, кроме нашего отчаянного положения. Я тут же позабыл бредни старого Малеспины об удивительном корабле-колоссе и не вспоминал о них лет тридцать, пока не столкнулся с применением пара в навигации. А через полвека мне довелось увидеть на нашем славном фрегате «Нумансия» осуществление самых фантастических планов старого враля.

И вот тогда, снова вспомнив о доне Хосе Мариа, я подумал: «Просто невероятно, что чудачества, измышленные полусумасшедшим стариком, с течением времени претворяются в жизнь и становятся замечательными открытиями». С тех пор как я заметил столь странную закономерность, я больше не отвергаю утопию и считаю всех лгунов гениальными людьми.

Я оставил дона Хосе Мариа в одиночестве и побежал узнать, что творится на корабле. Не успел я выскочить из кают-компании на палубу, как сразу же сообразил, в каком опасном положении находится «Громовержец». Сильный ветер не только препятствовал нам войти в Кадисскую бухту, но гнал нас прямо на скалистый берег, о который мы должны были неминуемо разбиться. И как ни плачевна была наша судьба на «Санта Анне», которую мы недавно покинули, положение, в каком мы очутились теперь, было несравненно ужаснее. Я лихорадочно вглядывался в офицеров и матросов, стараясь уловить на их лицах хоть малейшую надежду на спасение. Но нет, к несчастью, все были страшно подавлены и глубоко опечалены. Я устремил взор на небо, и оно поразило меня своим чудовищным безобразием; я посмотрел на море и нашел его диким и разъяренным; нам лишь оставалось уповать на бога, а он с 21 октября совсем перестал о нас печься!

«Громовержца» сносило к северу. По замечаниям, которые отпускали стоявшие рядом матросы, я знал, что мы проходили мимо отмелей и банок Маррахотес, Асте Афуэра, Хуан Бола, Торрегорда и даже мимо Кадисской крепости. Все наши попытки повернуть судно в сторону Кадисской бухты оказались тщетными. Старый корабль, подобно обезумевшему от страха коню, отказывался повиноваться и слушаться; ветер и бурные волны, катившиеся с юга, увлекали его за собой, и никакая мореходная наука, никакое мастерство не в силах были совладать с ними.

Вскоре бухта совсем скрылась из виду. Справа по борту показалась Рота, мыс Кандор, мыс Мека, Регла и Чипиона. Не оставалось сомнения, что «Громовержец» разобьется о прибрежные скалы в устье Гвадалквивира. Все паруса у нас были спущены, но даже и эта мера не могла противостоять ураганному ветру, и нам пришлось спустить все реи. Наконец было решено срубить мачты, чтобы корабль не перевернулся вверх килем и не пошел ко дну. Во время сильной бури кораблю надо как-то уменьшиться в размерах, из могучего дуба превратиться в жалкую былинку, а поскольку его мачты не могут пригнуться, как ветви дерева под ударами ветра, приходится их срубать и хоть так попытаться спасти жизнь кораблю и команде. Гибель нашего судна была неизбежна. После того как срубили бизань и грот-мачты, осталась единственная надежда: стать на якорь вблизи берета, для чего приготовили все необходимое – якоря и канаты. Затем мы дали залп из двух пушек, чтобы нас услышали на берегу, где ясно виднелось пламя костров, очень нас обрадовавшее, ибо оно сулило быструю помощь. Многие заявляли, что поблизости, верно, какой-нибудь севший на мель испанский или английский корабль, а костры на берегу разведены спасшейся командой. Наше нетерпение росло с каждой минутой; что касается меня, то я был уверен в неминуемой катастрофе. Меня уже не интересовало ни то, что происходило на корабле, ни то, что творилось у меня в душе, – все мои мысли были устремлены к смерти, которую я считал неизбежной. Если корабль разобьется о скалы, разве кому-нибудь удастся по бурному морю добраться до суши? Самое страшное место во время шторма – там, где волны наскакивают на прибрежные скалы, словно стараясь подточить их и увлечь за собой в бездонную пучину. Удары валов воды настолько бешены и могучи, что никакая человеческая сила не в состоянии справиться с ними.

Наконец, после нескольких смертельно тревожных часов, киль «Громовержца» ткнулся в песчаную отмель – и корабль остановился. Весь корпус и жалкие остатки мачт содрогнулись и замерли; казалось, «Громовержец» сделал попытку преодолеть новое препятствие на своем пути, но тщетно; медленно перевалившись с борта на борт, судно осело кормой в песчаное дно и, жутко заскрипев всеми шпангоутами, застыло.

Все было кончено, оставалось лишь пуститься вплавь через полосу воды, отделявшую нас от берега.

На утлых лодчонках, имевшихся на борту, осуществить подобную переправу было почти немыслимо. У всех теплилась единственная надежда, что нам подадут помощь с берега, куда явно высадилась команда какого-то потерпевшего крушение корабля; кроме того, где-нибудь поблизости должны были находиться шлюпы, какие обычно высылаются в подобных случаях морским командованием Кадиса… «Громовержец» снова дал залп, и мы с большим нетерпением стали ожидать помощи, без которой вскоре погибли бы на нашем несчастном корабле. Бедный калека, наскочив на мель и получив огромную пробоину, грозил развалиться на куски; каждую минуту могли разойтись все шпангоуты, и мы на жалких обломках очутились бы во власти волн. С берега, видимо, не могли прийти нам на, помощь, но богу было угодно, чтобы наши тревожные выстрелы услышали на шлюпе, вышедшем в море из Чипионы; он приближался к нам со стороны носа, держась на порядочном расстоянии. Увидав его большой корпус, мы уверовали в наше спасение, и капитан отдал приказ перебираться на шлюп без шума и паники.

Первым моим побуждением, как только я узнал об этом, было бежать к двум дорогим мне людям: молодому Малеспине и Марсиалю; ведь оба они были ранены, правда Марсиаль не тяжело. Малеспину я обнаружил в довольно плачевном состоянии. Он просил всех оставить его и дать ему спокойно умереть. Марсиаля вынесли на палубу такого слабого и бледного, что я не на шутку перепугался за его жизнь. Когда я подошел к нему, он поднял глаза и, взяв меня за руку, проникновенным голосом молвил:

– Габриэлито, не покидай меня!

– На берег! Все едем на берег! – закричал я, стараясь воодушевить старого матроса, но он лишь печально покачал головой, словно предчувствуя близкую беду.

Я попытался приподнять его, но он снова грузно упал на палубу, хрипло пробормотав: «Нет, не могу!» Повязка сползла с его ран, и во всеобщей сумятице и неразберихе мне не удалось найти человека, который перевязал бы его еще раз. Изо всех сил я старался ободрить старика и даже хотел рассмешить его, подшучивая над его видом. Но несчастный калека, бесчувственный к моим шуткам и утешениям, не проронил ни звука, голова его скорбно поникла. Пока я ухаживал за Марсиалем, началась посадка в шлюпки. Первыми устремились туда дон Хосе Мариа Малеспина и его сын. Я чуть не бросился вслед за ними, памятуя о строгом наказе дона Алонсо, но вид всеми покинутого раненого Марсиаля удержал меня. Молодой Малеспина уже не нуждался в моей помощи, но я не мог покинуть полумертвого Марсиаля, который, сжимая своей хладеющей рукой мою, с мольбой твердил: «Габриэль, не оставляй меня!» Шлюпки с трудом причалили к нашему кораблю. Но как только мы отправили раненых, все пошло как по маслу: матросы спускались в шлюпки по канату или прямо прыгая с палубы; многие бросались в воду и вплавь добирались до них. Я мучительно соображал, каким из двух способов спасения воспользоваться. Времени оставалось в обрез. «Громовержец» доживал последние минуты: почти вся корма скрылась под водой, а треск полусгнивших бимсов и шпангоутов недвусмысленно говорил о том, что вот-вот эта старая развалина перестанет называться кораблем.

Все сломя голову кидались к лодкам, которые перевозили людей к стоявшему поодаль шлюпу, умело державшемуся на бурных волнах. Лодки неутомимо сновали взад и вперед.

Я снова взглянул на покинутого всеми Полчеловека и, задыхаясь от слез, бросился к матросам, умоляя их захватить с собой Марсиаля. Но все были поглощены своим собственным спасением. В припадке отчаяния я сам попытался взвалить Марсиаля себе на спину; но мне удалось лишь приподнять его отяжелевшее безжизненное тело. Я носился по палубе в поисках человеколюбивой души, и кое-кто уже готов был снизойти до моей просьбы, но чувство самосохранения тут же брало верх – и каждый думал только о себе. Чтобы понять эту нечеловеческую жестокость, надо самому попасть в подобную переделку. Чувство гуманности подавляется инстинктом самосохранения, и человек становится диким зверем.