Трафальгар - Гальдос Бенито Перес. Страница 8

– Дорогая моя! – с горечью воскликнул дон Алонсо. – Неужели мне суждено умереть, не испытав этой радости?

– Боже мой, нечего сказать – радость! Смотреть, как эти сумасшедшие убивают друг друга! Послушайся меня король испанский, он послал бы подальше англичан и сказал бы им: «Не на потеху вам родились любезные моему сердцу подданные! Бейтесь лбами друг с другом, если вам это так нравится». Да, да, так бы и сказала! Я хоть и глупая женщина, но прекрасно понимаю, что кругом творится. Этот ваш Первый консул, Император, Султан, или как его там величают, хочет разделаться с англичанами, а у самого нету храбрых молодцов, вот он и пристает к нашему доброму королю, чтобы тот дал ему своих. По правде говоря, нам все эти морские сражения порядком осточертели. Ну, скажите на милость, какая от всего этого выгода Испании? Зачем нам каждый божий день слушать грохот пушек?! Не считая тех гадостей, о которых тут разглагольствовал Марсиаль, что плохого сделали нам англичане? Вот если б послушались меня, господин Бонапарт отправился бы на войну один, а то и вовсе не воевал бы!

– Правда твоя, – заметил дон Алонсо, – союз с Францией обходится нам недешево; любая выгода, идет в пользу нашей союзнице, а все шишки валятся на нашу голову.

– Ну, тогда к чему же вы, оболтусы, лезете в самое пекло?

– Затронута честь нашей нации! – важно проговорил дон Алонсо. – И уж если мы вступили в союз с Францией, недостойно идти на попятную! Прошлым месяцем, когда я был в Кадисе на крестинах двоюродной племянницы, Чуррука говорил мне, что союз с Францией и проклятый Ильдефонский договор, превратившийся в кабалу из-за хитрости Бонапарта и слабости Годоя, будет нашей погибелью, погибелью нашего флота, если только господь допустит это, а значит, гибелью наших колоний в Америке и прекращением всякой торговли с ними. Но тем не менее долг наш – идти вперед!

– Все же права я, – вставила донья Франсиска, – этот Князь мира вечно сует нос не в свои дела. Чего еще можно ждать от необразованного человека?! Мой брат, архидиакон, сторонник принца Фердинанда, говорит, что этот сеньор Годой – дурак дураком, что он не учился ни латыни, ни теологии, а только умеет бренчать на гитаре и выделывать двадцать два колена, когда танцует гавот. И первым-то министром он стал за свои прекрасные глаза. В Испании вечно так… а потом наступит голод… все так вздорожало… в Андалусии всех косит желтая лихорадка… Да, сеньор, расчудесная жизнь, нечего сказать! И во всем этом виноваты вы, – повышая голос и все более распаляясь, продолжала донья Франсиска, – да, сеньор, вы гневите бога, убивая столько людей, а вот, вместо того чтобы набиваться битком в эти проклятые корабли, пошли бы лучше помолиться в церковь, и тогда не разгуливала бы по Испании нечистая сила, творящая всякие безобразия!

– Ты тоже поедешь в Кадис, – перебил жену дон Алонсо, желая пробудить в ее груди хоть чуточку патриотизма, – ты поедешь к Флоре и с бельведера ее дома увидишь сражение, дым, флаги… Это так красиво!

– Благодарю покорно! Я б умерла прежде со страху. Уж лучше я посижу тихо-мирно дома: ведь давно известно, что раз повадился кувшин по воду – сломить ему голову.

Так окончился сей знаменательный разговор, все подробности которого, несмотря на долгие годы, минувшие с тех пор, сохранила моя память. Нередко случается, что события, свершившиеся в годы нашего детства, запечатлеваются в памяти более явственно, нежели те, свидетелями которых мы бываем в зрелом возрасте, когда над всеми нашими чувствами преобладает разум.

В тот же вечер дон Алонсо еще несколько раз тайно совещался с Марсиалем в редкие минуты, когда подозрительная донья Франсиска оставляла их наедине. Но как только донья Франсиска, преисполненная набожности, отправилась в приходскую церковь отстоять вечерню, два старых моряка, точно проказливые школьники, убежавшие от учителя, вздохнули свободно. Запершись в кабинете, они достали морские карты и принялись внимательно их изучать, а затем погрузились в чтение бумаг с описанием различных английских кораблей, их вооружения и экипажей. Во время этого бурного обсуждения, неоднократно прерываемого энергичными замечаниями и комментариями, они разработали план морского сражения.

Марсиаль, размахивая культей, обозначал путь следования эскадр, громогласно воспроизводил залпы батарей, головой показывал килевую и бортовую качки сражавшихся кораблей, туловищем – крен уходящего под воду, сраженного в бою фрегата; здоровой рукой он как бы орудовал сигнальными флажками, легким свистом подражал боцманской дудке, ударами деревянной ноги о пол передавал грохот канонады, а своим хриплым голосом – крики и брань сражающихся матросов. И поскольку мой хозяин помогал ему в этом деле с самым серьезным видом, я тоже возгорелся желанием покинуть свою каморку и, следуя примеру взрослых, дать волю страстной потребности – закатить кошачий концерт, столь любезный сердцу всякого мальчишки. Не в силах долее сдерживаться при виде энтузиазма двух старых моряков, я, всецело уверенный в благосклонности своего господина, весело пустился кружить по комнате, изображая с помощью головы и рук военный корабль, идущий под всеми парусами. Глухим голосом я издавал громоподобные звуки, долженствующие означать грохот пушек: бум, бум, бум! Мой достопочтенный хозяин и старый матрос-калека, уподобившиеся в эту минуту мне, мальчишке, не обращали на мои проделки ни малейшего внимания: так они были погружены в свои мысли. О, как я смеялся спустя много лет, вспоминая эту сцену и своих приятелей по игре, лишний раз убеждаясь в справедливости утверждения, что старость превращает нас в детей, уподобляя игру в колыбели играм на краю могилы.

Старики так были поглощены своими думами, что не сразу услышали шаги доньи Франсиски, возвращавшейся из церкви.

– Это она! – вдруг в ужасе воскликнул Марсиаль.

Старые проказники вмиг спрятали карты и чертежи и, стараясь скрыть волнение, принялись как ни в чем не бывало болтать о пустяках. Я же, видимо, по причине своей молодости и неопытности, не смог так быстро угомониться, кроме того я вовремя не расслышал зловещих шагов и продолжал маршировать посреди комнаты, воинственно и громко выкрикивая слова команды: «Право на борт! Идти бейдевинд! Залп с подветренного борта! Огонь! Бум! Бах!» И вдруг донья Франсиска тигрицей бросилась на меня и без всякого предупреждения обрушила на мой зад ураганный огонь шлепков, от которых у меня посыпались искры из глаз.

– И ты туда же! – вопила она, дубася меня почем зря. – Вот полюбуйся, – сверкая глазами, крикнула она своему супругу, – благодаря тебе он потерял всякий стыд и уважение… Этот негодник вообразил, будто он все еще шлепает по лужам Ла Калеты.

Далее события развивались следующим порядком. Я, заплаканный и устыженный, прямой дорогой последовал на кухню, спустив флаг моего достоинства и даже не помышляя защищаться от столь превосходящего противника; по пятам за мной шествовала донья Франсиска, то и дело настигавшая меня и крепкими затрещинами испытывавшая прочность моего затылка. В кухне я бросил якорь и, рыдая, предался размышлениям о плачевном исходе моего первого морского сражения.

Глава V

Донья Франсиска, желая противостоять безрассудному решению своего супруга, не ограничивалась описанными мною доводами; помимо этого, она обладала еще одним, более могучим, о котором даже не упомянула в предыдущей беседе, настолько он был всем известен.

Но так как читателю этот довод не знаком, я расскажу о нем поподробней. Помнится, я уже говорил, что у моих господ была дочь. Звали ее Росита, и была она чуть постарше меня: ей как раз исполнилось пятнадцать лет. Росита была помолвлена с молодым артиллерийским офицером по фамилии Малеспина, который постоянно проживал в Медина Сидонии и состоял в дальнем родстве с семьей моей хозяйки. Свадьба намечалась на октябрь месяц, и, само собой разумеется, отсутствие отца невесты в столь знаменательный день вызвало бы всеобщее недоумение.