В сердце роза - Гарридо Алекс. Страница 75

Заморский раб внимательно взглянул в лицо царю, спрятал руки в рукавах, дважды поклонился, поднялся с колен, и тихонько вышел.

О недозволенной любви

Все успокоилось и стихло во дворце, и царь уже мирно спал в опочивальне под присмотром врача, а Хойре снова ждал на том же месте, где застиг его тревожный крик вазирга.

И она пришла. Вступила в темноту из освещенного коридора и замерла. Он протянул руку так, что на нее упал отсвет, и Юва тут же руку поймала в свои горячие ладони. Вдвоем они углубились во тьму.

— Почему я? — снова задал Хойре вопрос, не зная, что его задают все и что он никогда не имеет смысла, и даже в его устах.

Но она ответила, прильнув к нему движением звериного детеныша:

— Я тебя не боюсь.

Хойре не понял.

— Если бы у нас был другой царь, я сделал бы так, чтобы ты стала его любимой женой. Вот что я сделал бы для тебя. Я сумел бы. Да.

— Не надо, — покачала она головой. — Не делай этого.

Как будто все в жизни зависело от того, что они сейчас решат.

— Почему? — наклонился Хойре к ее глазам, блестевшим в темноте.

— Не надо. Я не хочу быть любимой женой царя. Мне хорошо с тобой.

— Со мной?

— Я тебя не боюсь, — еще раз сказала Юва, пряча лицо у него на груди.

Хойре помолчал, привыкая к новому. Вот оно что. Купцы, перекупщики… Глаза у нее не здешние, аттанские у нее глаза.

— Издалека привезли тебя?

— Из Аттана.

Вот оно, вот оно что. Военная добыча. Хватило ей уже. Ей теперь Хойре — в самый раз.

— Но ведь, — сообразил Хойре, — но ведь аттанских возвращали?

— У меня никого не осталось из родных, а во дворце спокойно… Я не сказалась.

— Так что же это получается… — вздохнул Хойре. И больше ничего не стал говорить. Обнял ее, и она подняла руки и обняла его. Оказалось, этого достаточно. Ночь текла сквозь дворец медленно, величаво. И в ее глубине нашлось укромное место для этих двоих.

А если она передумает, решил Хойре, если для нее все изменится, — а так будет когда-нибудь, — я не стану ей врагом…

И тут он вспомнил, что судьба его невольничья неверна, и то, что он задумал, может привести его к гибели, и тогда некому будет защищать ее и заботиться о ней. Он покачал ее в объятиях и коснулся губами ее кудрей, и опустил в них лицо — сразу вслед за тем мгновением, когда все решил за нее.

— Повелитель, — тихо позвал Хойре.

Акамие приподнял голову с подушки.

— Повелитель, я нашел жену для тебя. Такую, которая не станет сердиться, если ты не позовешь ее в опочивальню. Она красива до крайности и умеет вести приятные речи. Она не будет в тягость тебе, повелитель, не возгордится и не станет говорить о тебе того, чего не следует. Правда, о ней нельзя сказать, хорошего ли она рода, потому что род ее неизвестен, но красивая девушка всегда достойна почестей. Правда, нельзя сказать и того, что она девушка, потому что взята она в добычу в Аттане, а повелитель мог своими глазами видеть, как там было. Но я готов поручиться, что здесь, во дворце, никто ее не касался. И даже, господин мой, я готов, если надо, засвидетельствовать ее невинность, а если повелитель назначил бы меня главным евнухом, моего слова было бы достаточно.

— Ты этого хочешь? — удивился Акамие. — Я думал, что со временем ты мог бы стать начальником над писцами.

— Нет, если повелителю угодно, чтобы я спорил с ним.

— Угодно.

— Нет, ибо если бы я стал начальником над писцами, это унизило бы их и усилило бы в них недовольство, а этого нельзя допускать. Как можно иметь писцов, которым не доверяешь? Разве у тебя есть время перечитывать все, что они записывают с твоих слов? Или уж писать самому? Царю необходимо назначить на эту должность кого-нибудь из тех, чей отец был писцом, а лучше — и дед. А мне хватит старшинства на ночной половине. И ты, повелитель, можешь быть спокоен, если поручишь ее мне.

— Как можно быть спокойным? Ты знаешь, конечно, что брат мой Эртхиа пробирался ко мне на ночную половину, несмотря на запреты. Если для дружбы не нашлось достаточных преград и препятствий, — что остановит страсть? И недаром ведь говорят, что женщины способны измыслить такое, что смущает разумных и пристыжает мудрецов. Не ревность остерегает меня: нельзя допустить урона царской чести.

— Говорю, не о чем беспокоиться повелителю. Эта девушка сторонится мужчин и всегда будет сторониться. После взятия Аттана…

— Это пройдет со временем.

— Бывает, проходит. Но не у нее, если она будет спрятана на ночной половине, и никто не увидит ее, и она — никого.

Акамие промолчал в ответ. Он признавал справедливость всех доводов Хойре и необходимость последовать его совету и настояниям ан-Эриди. Но самая мысль об этом утомляла его до изнеможения. Потом, хотел он сказать, потом… Но знал, что «потом» будет означать в его устах «никогда», и принудил себя ответить:

— Так распорядись приготовить девушку. И пошли к ан-Эриди с известием. Столько теперь… Свадьба — великие заботы. Кому платить цену невесты?

— Повелитель! — воскликнул Хойре. — У тебя достаточно слуг. Ты и не заметишь, как окажешься женат.

— Да будет так, — согласился Акамие.

О жестокой необходимости

А назавтра:

— Что нового сегодня в Хайре, ан-Эриди?

— То, чем не хотелось бы нарушать покой моего повелителя.

— Еще один дерзкий певец? Веди его сюда.

— Нет, мой господин. Судьба приняла решение, которого ты боялся.

— Что ты хочешь сказать?

— Война.

— Что?!

— Правитель Ассаниды поднял мятеж. Сегодня я получил известие об этом — и оно подтверждено ашананшеди.

— Так это точно?

— Сожалею, повелитель.

— Что же делать?

— Кому и решать, как не тебе. Но первое…

— Да?

— Первое, что должно быть сделано…

— Говори же, вазирг!

— Казнить заложников.

— Нет! — вырвалось у Акамие. — Нет, только не это.

— С этого и надо начать — непременно. Так было всегда и всегда будет, это самый разумный и необходимый шаг. Тебя проверяют. У твоего отца, царя Эртхабадра, да будет Судьба к нему милостива и на той стороне мира, не было необходимости казнить заложников. Это ему обеспечил его отец. Мир и спокойствие наполняли Хайр под их твердой рукой. А тебя проверяют. Не казнишь детей правителя Ассаниды — найдется множество охотников последовать его примеру. Раньше, чем собирать войско, ты должен казнить заложников.

— Вели привести их сюда.

— Не делай этого, повелитель, — взмолился ан-Эриди. — Тебе легче будет, если казнят незнакомцев. Твой разум проворен и тверд. Но твое сердце жалостливо. Ты отменил ежегодное испытание казначеев огнем — и насколько обеднела сокровищница! Это все жалость… Испытание пришлось ввести заново — но и казнить несчастных, соблазненных безнаказанностью. Мой отец, бывший главным казначеем у твоего деда, перенес испытаний по количеству лет, пока занимал эту важную должность, — и оставался безупречен и неподкупен; и был доволен. И был так вознагражден повелителем, что не имел причины сожалеть о своих увечьях. Ходить он не мог, и не владел правой рукой, но в доме не было недостатка в рабах, готовых перенести его, куда ему нужно, подать все, чего он желает, кормить и поить его, одевать и прочее; а также в юных рабынях, которые сами делали все, что необходимо, — и без подсказок, прошу прощения у моего повелителя за дерзость. Так что пусть эти двое обреченных как-нибудь проживут свой последний день не удостоенные созерцать солнцеподобный лик повелителя Хайра, а если любопытство твое так велико, господин мой чрезмерно милостивый, ты все равно увидишь их завтра, так как обязан присутствовать при их казни.

— Я знаю, — сказал Акамие.

— Жалеешь их, так жалей. Если их приведут к тебе, чего никогда прежде не случалось, они поймут, что судьба их решена. А зачем им мучиться в последнюю ночь? Пусть спят спокойно, в этом твоя милость к ним. Большего ты им дать не можешь, повелитель.