Покрывало для Аваддона - Галина Мария Семеновна. Страница 10

— Завтра-то как?

— Завтра, — решительно говорит Ленка, — жду тебя на остановке восьмого. Ровно в девять.

— Пожалей! Опять в такую рань…

— Я-то пожалею. Гершензон не пожалеет.

— Ладно-ладно.

— Через Гамарника проедем, — решительно говорит Изя.

— Пятёрку надбавите, поеду, — отвечает шофёр.

— Пусть она платит. Она и так на мои деньги катается.

— Поехали, — говорит Августа, — кровопийца.

Такси трогается с места, и Ленка остаётся стоять у мигающего светофора.

Клубится над морем мгла, тянет с залива тёплым ветром, дикие маслины выворачивают наизнанку узкие серебряные листья, но никто не видит их в ночи…

Кто провёл черту над поверхностью воды до границ света со тьмою? Кто распростёр север над пустотою, повесил землю ни на чём? Ленке не до того. Ленка спит. Она спит, повернувшись лицом к заливу, где когда-нибудь займётся холодная заря, повернувшись спиной к пустому, тёмному городу. Где-то там, в притихшей пятиэтажке, не спит Августа, прислушиваясь к шагам на лестнице — не царапается ли кто в дверь… Не постучится ли в чёрное окно… а в старом доме с эркером спит Генриетта, и, возможно, не одна, и рабби Барух, накинув талес, читает во тьме Тору, и буквы пылают, как огненные скорпионы…

Ленка спит. Ей снится романтический Али-Баба в белом теннисном костюме и с ведёрком краски в руке. Он выводит на белом павильоне жёлтую полосу, а Августа в новой блузке, стоя у него за спиной, раздражённо качает головой: неаккуратно он красит… И грустно уставился в небо своим пустым моноклем крохотный бронзовый Рабинович, водружённый на парапет Литературного кафе, и где-то высоко, в шестой сфере, плещут крылами серафимы, а ниже, меж тьмой и светом, парит над сероводородным морем местного разлива неприкаянный дух Гершензона… Но Ленка спит. И что ей до того, по какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле?

— Наконец-то! — говорит Ленка. — Я уж думала, ты проспала…

— С тобой проспишь, — шипит Августа. — Кто мне звонил в полседьмого утра и трубку бросал? Три раза, между прочим…

— Да это не я.

— Так я тебе и поверила.

— Да ладно, скоро всё кончится. Подойдёт троллейбус, поедем, найдём эти камни.

— Я что-то не совсем понимаю… причём тут камни?

— Я тоже не понимаю, — говорит Ленка. — Вообще-то, по традиции на могилу обычно кладут горсть камешков. В знак памяти… что-то в этом роде.

— С буквами?

— В том-то и дело, что нет. Откуда там буквы? Их просто с земли подбирают, эти камни…

— Ну?

— Предположим, эти самые цадики положили камешки на могилу Гершензона и ушли. А он решил с их помощью себя запечатать. И мистическим образом выжег на них буквы…

— Странный способ, — пожимает плечами Августа. — А какие буквы?

— Понятия не имею, — грустно отвечает Ленка.

— Это должно быть запирающее слово, — деловито говорит кто-то. — Тайное, мистическое запирающее слово, которым он сам себя упокоил…

— А что, вполне, — рассеянно замечает Августа, но тут же подскакивает и гневно шипит. — А ты что здесь делаешь?

Прислонившись к потрескавшемуся стволу акации стоит мальчик Изя, на этот раз без скрипочки.

— Пошёл вон, — говорит Ленка, — лингвист недорезанный.

— Я тоже хочу, — голос мальчика Изи автоматически приобретает противные ноющие интонации, — у вас вон что… а у меня вон что… мне велели «Плач Израиля» разучивать… а я что… он сложный, зараза…

— Шнитке, — поясняет Ленке Августа, опять же автоматически.

— Ага… Как помрёт человек, так сразу такой шум поднимается.. Разучивай его теперь… а я что…

— Вот же зараза… Ну, что ты будешь делать?

— Подождём, может, к тому времени, как троллейбус подойдёт, он сам передумает…

Мальчик Изя вновь отошёл в тень акации и принялся задумчиво ковырять в носу.

— Слушай, — говорит Августа, — похоже, троллейбусы вообще не ходят… Может, обрыв на линии?

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем Гершензону устраивать обрыв на линии?

— Господь с тобой, причём тут Гершензон? Можно подумать, раньше они ходили как часы! Против нашего транспортного управления ни один Гершензон не выстоит…

Гляди, что это?

Чёрный лимузин со слепыми стёклами бесшумно подкатывает к кромке тротуара, из него выходят двое — молчаливые, широкоплечие, они мягко берут Изю под руки и влекут его в машину.

— Изю отловили, — с облегчением комментирует Августа.

— Крутой малый, — уважительно замечает Ленка, — а кто у него родители?

Дверца захлопывается, но Изя делает какое-то отчаянное движение, и на миг высовывается наружу.

— Тётя, — кричит он. — Тётя!!!

— Что-то не то, — говорит Августа. Она делает нерешительный шаг вслед отъезжающей машине, но та, вильнув задом, уже скрылась за поворотом.

— Ну? — Ленка растерянно чешет в затылке. — И что нам теперь делать?

— А теперь, — раздаётся чей-то вежливый голос, — вам нужно идти к стоянке и аккуратненько садиться вон в ту вольву…

Ленка оборачивается. За их спиной вырастают два амбала — точные копии предыдущих.

— Позвольте, — возмущается Августа, — это ещё зачем? Нам на кладбище надо!

— Именно туда, если вы будете упираться, мы вас и отвезём. За свой счёт.

— Не понимаю…

— Дамочка, я вам доступным русским языком объясняю — если вы хотите увидеть своего племянника…

— Да никакой он мне…

— Молчи, — шипит Ленка, толкая Августу локтём в бок.

Неохотно переставляя ноги, они бредут к стоянке. Сопровождающий услужливо распахивает перед ними дверцу. Второй садится за руль, и серый «Вольво» трогается с места, выворачивает на трассу и мчится в неизвестном направлении.

Ленка ёрзает на сиденье.

— Это Али-баба, — говорит она свистящим шёпотом. — Недаром он мне снился.

Августа издаёт какой-то определённый звук, но сопровождающий неожиданно оживляется:

— Удивляюсь на вас, — говорит он, — можно подумать, кроме Али-Бабы, уже и людей в городе нет? Мы едем к Зяме…

— А, — пытается сориентироваться Августа. — Это у которого ларьки с синей полосой?

— Сама ты с синей полосой…

Трасса остаётся позади, машина кружит тихими переулками, выбирается на неприметную дорожку над морем, какое-то время едет по ней и, наконец, въехав в услужливо распахнувшиеся ворота, останавливается у белого домика с параболической антенной на крыше.

— Прошу, — говорит сопровождающий.

— А я-то думала, — удивляется Ленка, — что это дом приёмов городского головы…

— Это дом приёмов городского головы. Вылезайте.

Они покорно бредут по дорожке, на которую осыпаются подсохшие лепестки роз.

В прохладной комнате с наглухо закрытыми слепыми окнами сидит в плетёном кресле маленький круглый человечек в белом костюме.

— Вот они, Зяма, — вежливо говорит сопровождающий.

— Претензий нет? — спрашивает Зяма.

— Каких? — тупо говорит Ленка.

— Ну, как доехали?

— Спасибо, — говорит Августа, — хорошо. А где…

— Покажите им малого, — кротко говорит Зяма, утирая лысину батистовым платком.

Ещё один амбал с красным от натуги лицом заносит в комнату стул, на котором восседает Изя. Руки у него заведены за спинку стула, рот заклеен липкой лентой.

Изя извивается и мычит.

— Ах, вы… — возмущается Августа.

— Спокойно, — говорит Зяма. — С ним пока ещё ничего не сделали.

— Чего вам надо? — спрашивает Ленка.

— Или вы не знаете? — Зяма делает какое-то неопределённое движение рукой, и очередной амбал (то ли давешний, то ли совсем незнакомый) вносит на небольшом серебряном подносе плоский серый камешек.

— Ой, — говорит Ленка, — это наш. Откуда он у вас?

— В натуре, с кладбища.

— А где остальные?

— Там был только этот, — объясняет Зяма.

— Ну и? — услужливо подсказывает Августа.