Покрывало для Аваддона - Галина Мария Семеновна. Страница 5

— Знаю. Не знаю только, причём тут я. Лично я жизненную энергию в основном из бутербродов черпаю. Завишу от грубой материи. Унизительно, но факт.

Море начинает мягко серебриться, точно снизу к его поверхности сплываются молчаливые светящиеся рыбы.

— Сейчас они встретят рассвет, омоются в эфире…

— И что?

— И мы совершенно случайно наткнёмся на Генриетту Мулярчик.

— Ты всё ещё надеешься, что она за ручку приведёт тебя к этому своему Спинозе?

— Посмотрим, — говорит Ленка, — возможно, если кое-кто именно этого и добивается.

— Ты безумна. А я тебе потакаю. Почему?

— Потому что порвалось покрывало реальности и ты это знаешь. Нечего головой мотать, наверняка знаешь. А наше предназначение — стянуть зияющие прорехи.

Погоди, она уже омылась…

Генриетта Мулярчик торжественно выступает навстречу по потрескавшейся асфальтовой дорожке — на ней легкомысленный сарафан в горошек, узловатые ступни втиснуты в лаковые босоножки, шляпка затеняет лицо, одухотворённое после приобщения к мировому эфиру.

Ленку она в упор не видит.

— Генриетта Давыдовна! — удивляется Ленка. — Вот так встреча!

— Ах, это вы, Леночка, — очнулась Генриетта. Она прицельным взглядом окидывает элегантную блузку Августы, фыркает и вновь поворачивается к Ленке. — А вы, значит, тоже дышите?

— Систематически, — говорит Ленка. — Практически постоянно.

Августа молча кивает.

— А вы как себя чувствуете, — заботливо спрашивает Ленка.

— В каком смысле? — Генриетта подозрительно смотрит на неё.

— В энергетическом, разумеется. Поступает? Энергия поступает?

— В изобилии. В этой точке пространства хороший обмен с космосом. Особенно для посвящённых, для тех, у кого чакры открыты. Потенциал астрального тела повышается просто беспредельно. У меня, кажется, начали новые зубы расти… Вот видите?

Она широко раскрывает рот и тычет подагрическим пальцем в какую-то трудно различимую точку.

— Вижу, — говорит Ленка, заглядывая ей в рот. На лице у неё написан живейший интерес.

Наконец Генриетта вынимает палец изо рта, потому что он мешает ей говорить.

— Когда мы, затерянные во вселенной души, сливаемся в экстазе там, среди потоков эфира, ощущения просто непередаваемые, — поясняет она.

— А какие позы вы практикуете? — вдруг любопытствует Августа.

— Пардон?

— Лотос? — торопливо подсказывает Ленка. — Позу крокодила?

— А это… — Генриетта презрительно окидывает взглядом Августу. — И кто это спрашивает? Можно подумать, она вообще способна сесть на лотос — пусть и в её возрасте.

— Она не может, — уверенно говорит Ленка, — пыталась, несколько раз пыталась, но не получилось.

— Ты что…

— Не отпирайся, я сама видела. Ноги не складываются. Члены потеряли гибкость.

Это из-за сидячей жизни. Она пишет труд — результат многолетних изысканий, практически со стула не встаёт… из-за стола…

— Она? — Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.

— Лена, ты что…

— Я ей говорю, Августа, хватит, у этого, как его, Эйлера, — даже глаз от такого напряжения вытек, — а она работает и работает. И каков результат? Практически нулевой… творческое бессилие…

— Ты…

— Всё, понимаете ли, упёрлось в труды Гершензона. Они ей позарез нужны. А на кафедре их нет. Сгорели… Последствия грандиозного пожара… Вся надежда на вашего Борю. Говорят, у него весь Гершензон…

— Ну, — говорит Генриетта, — не знаю… Он никого не принимает…

— Знаю-знаю. Он отошёл от дел. Но, может, в виде исключения?

— Он доверяет мне одной. А как я вас рекомендую?

— Самым наилучшим образом… Как достойных людей…

— Нам надо узнать друг друга получше, — говорит Генриетта, — в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом «Птичье молоко». И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей… Говорят, он порвал с Лохвицкой…

Это она поэта Добролюбова имеет в виду! озаряет Ленку.

— Он, — говорит она, — а как же… всегда.

— Приходите, — многозначительно кивает Генриетта, — поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию…

Ленка прижимает руки к груди.

— Спасибо вам! — выдыхает она. — Спасибо!

Генриетта подзывает её согнутым указательным пальцем.

— А что за труд пишет вот эта? — она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.

— «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», — отвечает Ленка.

— А вы случайно не знаете, где она брала эту блузку?

— Я что-то не поняла, — говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. — Что ей нужно?

— Поэт Добролюбов.

— Зачем?

— Странный вопрос!

— Сколько ей и сколько ему?

— Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У неё новые зубы растут!

— Честно? Ты видела?

— Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведём к ней Добролюбова. Пока не знаю, как, но приведём… Жизнь на это положу… А дальше — её забота.

— Нет, — мрачно качает головой Августа, — это будет его забота.

— Ну, не знаю… — крутит головой поэт Добролюбов, — что я там забыл…

— Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьёшь чаю… Мы торт купили.

— Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.

— Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще — ну что ты капризничаешь?

Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдёшь.

— Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я её не знаю…

— Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?

— Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.

— Ну вот, видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…

Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Ещё один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.

— У неё знаешь, какая библиотека? Великолепная библиотека, ещё её дед собирал…

— Там что, берестяные грамоты?

— Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!

— Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения и вдруг — здрасьте пожалуйста! — ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!

— Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе Господи.

— Но я…

— Додик, всего на минутку!

Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице, мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.

— Звони, — говорит Ленка Августе.

— Сама звони. Ты всё это затеяла, ты и звони.

— Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.

Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка — "Г.

Мулярчик. Четыре раза".

За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчётливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.

— Нет! — Ленка заступает ему дорогу.

— Я что-то слышу, — замечает Августа.

Генриетта широко распахивает дверь, её силуэт колеблется во мраке.

— Проходите! — низким трепетным голосом говорит она, — проходите. Прошу…

Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещённую свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжёлый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.