Дары - Мун Элизабет Зухер. Страница 1

Элизабет Мун

Дары

В самый разгар весны, когда повсюду оживают цветы и их запах наполняет дыхание, Долл Дырявые Руки, третий сын Гори Высокого, разругался с отцом и братьями и отправился на поиски приключений.

— Ты еще пожалеешь об этом, — предрекал отец.

— На брюхе приползешь, когда жрать захочешь, — обещал ему старший брат.

— Вот увидишь, никому не нужен растяпа, у которого все из рук валится, — напутствовал средний брат.

Младшие братья и две сестры знай себе ухмылялись. Только третья сестренка расплакалась и обняла его, уговаривая остаться. Остальные глазели и смеялись, и тогда он отвернулся от них.

— Погоди, — сказала сестренка. — Я хочу кое-что дать тебе на прощанье.

— Если ему что-то и надо дать на прощанье, — вмешался отец, — так это пинка под зад.

Но все же он отошел в сторонку, и девочка, подбежав к кровати, вытащила из-под подушки свое сокровище — обструганную деревяшку, напоминающую по виду нож. Она нашла ее в прошлом году, когда собирала орехи, — та валялась среди опавших листьев. Девочка подбежала к брату и вложила ее ему в руку.

— Возьми, — сказала она. — Вдруг пригодится.

Это была всего-навсего деревяшка, к тому же не слишком острая, но за сегодняшний день то были первые ласковые слова, которые он услышал.

— Ты правда хочешь его мне отдать, Юлия? — спросил он.

— Правда, — сказала она твердо, прямая, словно сосенка, какими бывают только маленькие дети, обвила его руками и поцеловала. Потом отступила назад, и ему не осталось ничего иного, как уйти — неуклюжему парнишке, не обладающему ни определенными талантами, ни особой красотой, совершенно одному — в незнакомый мир, в самое голодное время года, ибо кто же может питаться цветами?

Он зашагал по тропинке, которая вела к броду, и остановился на берегу, чтобы напиться стремительной ледяной воды. Он набрал бы ее в бурдюк, но у него не было бурдюка. И все-таки стояла весна, и каждая речушка и ручеек текли быстро и полноводно, и он был уверен, что раздобудет воды, когда понадобится. Вот еда — дело другое. У него не было лука и не было лески, чтобы снарядить силок. Во всем этом буйстве цветов не завязался еще ни один плод, кроме разве что диких слив, да и те пока были незрелыми и твердыми, как речная галька. Его взгляд упал на зеленую поросль, колышущуюся в бурном потоке. Она очень походила на зелень, которую мать выращивала в садике на заднем дворе. Он сорвал лист, попробовал. Так и есть. Именно она. Он набрал пригоршню, засунул листья за пазуху и зашагал прочь от ручья по тропинке, которая едва виднелась в зеленой траве — так редко по ней ходили.

К середине дня он выбрался из леса на открытое место и пошел по полю, заросшему высокой травой и цветами ему по пояс. Тропинку он немедленно потерял, но затем нашел снова, случайно наткнувшись на протоптанную бороздку, и двинулся по ней, на этот раз медленно, чтобы не сбиться, надеясь, что никакая змея не попадется ему под ноги в этом непроглядном сплетении трав. Вдалеке вздымались голубоватые холмы, но он не мог определить, сколько до них пути.

Закат застиг его все в тех же лугах, все так же медленно продирающегося сквозь цветы. Он утоптал маленький пятачок, по центру которого пробегала бороздка тропы, и сел на траву. Сзади и спереди тропинка скрывалась в высоких зарослях, образуя чуть заметную брешь. Если бы он был какой-нибудь мелкой зверюшкой, то мог бы путешествовать по ней, никем не замеченный. Эта мысль позабавила его; он задумался: каково это — быть таким маленьким, чтобы луг представлялся лесом? Когда он станет укладываться, можно будет, как в норку, просунуть в эту брешь ноги.

Листья, те, что он нарвал утром, слежались в вялый, неаппетитный ком, но он все равно сжевал их, стараясь не думать о своей семье, которая сидела сейчас за ужином. Потом улегся на землю, но тут же вскочил — в бок ему уперся сестрин подарок. Он вытащил его и провел пальцем по деревянному лезвию. Света было еще достаточно, чтобы разглядеть, что оно немного поблескивало там, где сестренка натерла его жиром, но уже не хватало, чтобы различить узор, который ощущали пальцы, — какую-то резьбу на поверхности, совсем неглубокую. Он поцеловал деревяшку, мысленно благословил сестренку — пусть это и был бесполезный пустяк, но он был ее сокровищем — и улегся спать с зажатой деревяшкой в руке.

Проснулся он в темноте с ощущением беспокойства и сначала не мог сообразить, где находится. Рубаха задралась, и по голой спине гулял холодный весенний ветер; он одной рукой одернул ее, но сон никак не хотел возвращаться. Повсюду — вокруг него и над ним — перешептывались на ветру трава и цветочные стебли. И еще что-то. Он уселся с широко раскрытыми глазами. Что это за непонятное шевеление? Полевая мышь? Крыса? Или горностай? А может, лиса?

Смех, зазвеневший вокруг, ошеломил его, как ушат холодной воды. Они были повсюду, они окружали его, рваные тени в свете далеких звезд, с оружием, которое уже упиралось ему в бока и спину.

— Смертный мужчина, ты вторгся в наши владения. Голос был совсем тоненьким, тоньше голоска его младшей сестренки, но удивительно четким.

— Я не мужчина, — возразил он.

Это прозвучало так нелепо, что у него сорвался голос; он не раз возражал отцу, что уже мужчина, когда тот слишком часто называл его мальчишкой.

— Не мужчина? — переспросил голос насмешливо. Вокруг снова послышался смех, потом снова все стихло. — А кто же тогда, если не мужчина? Ты слишком высокий для народца скал, слишком некрасивый для эльфов, а раз ты умеешь говорить, то не можешь быть зверем, хотя, конечно, запах…

И опять смех.

Он снова обрел дар речи.

— Я — мальчик.

Старшие обычно бывали более снисходительны к детям, чем к взрослым; надо попытаться прибегнуть к этой уловке.

— А по-моему, нет, — заявил голос. — По-моему, ты взрослый мужчина, по крайней мере кое в чем… — Голос явно намекал, в чем именно, и его бросило в жар. — А поскольку мы нашли тебя спящим поперек нашего тракта и ты взрослый мужчина, я повторяю: смертный, ты вторгся в наши владения. А поскольку ты вторгся в наши владения, смертный мужчина, ты будешь наказан.

Эта смена тона, от обычного к официальному и обратно, совершенно смутила его. Он принялся оправдываться, как в детстве.

— Я не знал…

— Не знал — о чем? Что это наш тракт, или что таким, как ты, он заказан?

— И то и другое… То есть ни о том, ни о другом. Я просто хотел уйти из дома…

Он запинался, как трехногая корова в темноте — и неудивительно, ведь острия все так же больно упирались ему в спину.

— Ты начертил круг на нашем тракте, — сказал голос. — Ты начертил круг, а потом улегся поперек, чреслами на тракт, и ни о чем таком даже не задумался? Ну и олух. Невелика будет потеря.

— Но круг свят, — возразил он. — Круг защищает… Со всех сторон послышалось шипение, пронзительное, как царапанье снежной крупы по стерне; в животе у него похолодело.

— Линия, пересекающая круг, лишает его защитной силы, — возвестил голос. — А если уж этот круг пересечен нашим трактом… Ты сделал страшную ошибку, смертный мужчина, и тебе не избежать наказания. Так значит, ты хотел уйти из дома? Ты уйдешь, еще как уйдешь и никогда не вернешься назад…

Его кулаки сжались от страха, и края сестренкиного подарка больно впились в кожу. Но что такое маленькая деревянная щепка в сравнении с острым оружием этих существ, которое наверняка прочнее и острее дерева?

Он должен попутаться. Он выставил нож вперед, и в свете звезд лезвие полыхнуло серебром.

— А-а… Так ты хочешь драться?

— Я… я просто хочу уйти, — сказал он.

Он почувствовал, как одно острие сквозь рубаху ткнулось в спину, и дернулся вперед, чтобы избавиться от боли. Тени впереди отступили, как будто деревянный ножик в его руке был настоящим оружием. Он для пробы помахал им, и они шарахнулись.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил голос.

— Это нож, — ответил он.